В 1777-1778 гг. Фонвизин путешествовал по Европе и довольно долго пробыл во Франции. Там уже назревал революционный взрыв. Буржуазия шла на штурм власти. Феодализм разваливался на глазах. И вот, Франция произвела на Фонвизина тягостное впечатление. Он видел явственно приближение крушения старого режима, он видел торжество Вольтера – грандиозную демонстрацию, устроенную великому врагу деспотизма и фанатизма французским народом; но он не был охвачен пафосом грядущих побед буржуазии, он брюзжал, его раздражало то, что было в стране началом обновления, тем более, что он не мог горевать и о прошлом, во Франции он увидел остатки той же тирании, которою он ненавидел в России. И рабство феодальной Франции прошлого, и капитализация «свободной» Франции прошлого, и каритализация «свободной» Франции будущего вызывают его негодование.
Он высмеивает аппарат высасывания из страны налогов, произвол, неправосудие, разврат власти и «высшего общества» старого порядка. Но с удивительной зоркостью видит он и ложь буржуазных «свобод» при сохранении власти денег. «Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен будет умереть с голоду. Словом, – вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов», – писал Фонвизин из Франции П.И. Панину. Ряд писем к брату его начальника и учителя, обширных писем-очерков, тщательно литературно обработанных, был плодом путешествия Фонвизина за границу; это были письма, предназначенные играть роль публицистических статей, известных читателю в списках своего рода подспудной журналистики панинского круга. Белинский писал, что эти письма «по своему содержанию несравненно дельнее и важнее «Писем русского путешественника» (Карамзина): читая их, вы чувствуете уже начало Французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником».
Фонвизин и во Франции остается врагом церковного фанатизма, церкви. Он пишет: «Попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей, с одной стороны, рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой – сильное отвращение к здравому рассудку». Но он против атеизма, против освободительной проповеди революционных мыслителей. «Впрочем, те, кои преуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую крайность и заразились новою философией. Редкого встречаю, в ком бы не приметна была которая-нибудь из двух крайностей – или рабство или наглость разума».
О философах, идеологах и вождях передовой буржуазии Фонвизин пишет с озлоблением. «Д"Аламберты, Дидероты – в своем роде такие же шарлатаны, каких видел я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присоединяет беспримерное тщеславие». Или в другом месте:
«Из всех ученых удивил меня Д"Аламберт. Я воображал лицо важное, почтенное, а нашел премизерную фигуру и преподленькую физиономию». И вот вывод из наблюдений над жизнью передовой страны, из изучений ее литературы, ее быта: «Славны бубны за горами, – вот прямая истина» (Письмо к сестре).
Фонвизина интересует Франция не только и не столько сама по себе, сколько потому, что он надеется, изучив ее, лучше понять пути России. Во имя своей родины он мыслит и творит.
Горячая любовь к ней заставляет его искать лекарств от язв, разъедающих ее. И вот он убедился в том, что путь Франции не дает счастья народу, здоровья государству. Для России он хочет большего, чем развитие капитализма; чего именно он хочет – он и сам ясно не представляет себе. Но он знает, что в России плохо, и знает, что именно в России прежде всего плохо: рабство и самодержавно-чиновничья деспотия. Пока и то и другое существует, он задыхается на родине и мечется в поисках освобождения.
При этом, – хотя Фонвизин бранил французских просветителей, – он вовсе не был чужд их учений . В основе его концепции идеального государства, и в частности идеальной России, лежит учение Монтескье. Но только если сам Монтескье, рисуя различные типы государственного устройства, готов предпочесть буржуазную демократию с движущим принципом ее, «добродетелью», Фонвизин избирает другой идеал – аристократическую ограниченную монархию, движущая пружина которой, по Монтескье, – честь. Дальше Монтескье и его умеренных интерпретаторов (Бильфельда, Юсти) Фонвизин не пошел. Революционно-демократическое политическое мировоззрение Руссо или Мабли ему чуждо. Но всеми силами своей души он ненавидел деспотию, неограниченное «беззаконное» самодержавие, ненавидел вместе с Монтескье и с его гораздо более радикальными учениками. Деспотия – это было правительство Екатерины II, правительство Потемкина. «Царь, коего самовластие ничем не ограничено» – первый враг Фонвизина. «Фундаментальные законы» (по Монтескье), конституция – первое его требование. В одном из его переводов читаем: «Человек рожден свободным, никогда не покорялся прихотям государским» («Похвальное слово Марку Аврелию» Тома).
Фонвизин боролся за свои политические идеалы и словом и делом. Никита Панин и его «партия» вели большую игру. Попытки легально добиться от Екатерины II реформ – ограничения крепостного права и введения законов, ограничивающих деспотию, – ни к чему не привели; «партия» перешла к борьбе методом заговора. Н. Панин втягивал в свои планы своего воспитанника, наследника престола – Павла Петровича. Фонвизин кипел в этом котле, подготовлял взрыв. Потемкин, ставший с 1774 г. властителем страны, решил исподволь расправиться с дворянским либерализмом. Правительство собрало вокруг себя силы помещичьей реакции, мелкопоместную шляхту, «верных подданных», рабовладельцев, реконструировало свой бюрократически-полицейский аппарат, возглавленный кучкой вельмож, магнатов земли и крепостной промышленности, грабителей в лентах и звездах.
Особенно обострилась борьба Фонвизина в литературе в 1782-1783 гг. Правительство громило дворянских либералов. В 1782 г. Н. Панин принужден был покинуть свой пост, отойти от открытой политической деятельности. В следующем году он умер. Перед его смертью Фонвизин написал по его «мыслям» его политическое завещание, сильный обвинительный акт против русского самодержавия, против правительства Екатерины и Потемкина.
Путешествие во Францию
Причины, побудившие Фонвизина отправиться в августе 1777 года в свою вторую в жизни заграничную поездку, кажутся вполне очевидными: из его писем и мемуаров современников следует, что здоровье Екатерины Ивановны пошатнулось, ее мучит отвратительный, описанный любящим супругом и добросовестными исследователями жизни и творчества знаменитого русского комедиографа глист и что избавиться от этой напасти возможно лишь во Франции и с помощью французских докторов. Между тем существуют и иные объяснения столь длительного отсутствия надворного советника Фонвизина в России. Отечественные биографы указывают на некую остроту, пущенную неосмотрительным насмешником в адрес Потемкина и вызвавшую гнев всесильного фаворита (в «Словаре достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского по этому поводу сказано, что «одно замысловатое слово, сказанное им насчет князя Потемкина, восстановило против Фонвизина этого вельможу. Остряк наш принужден был воспользоваться болезнью жены своей и получил увольнение в чужие края»), или предполагают, что во Франции секретарь руководителя российского внешнеполитического ведомства выполнял секретную миссию, связанную с установлением дружеских российско-американских отношений, и в этой связи вспоминают о его встречах с находящимся в этот момент во Франции «американским поверенным» Бенджамином Франклином и русским послом в Париже Иваном Сергеевичем Барятинским. Современные же французские (как, впрочем, и некоторые советские) авторы полагают, что это предположение едва ли доказуемо, и представляют множество обоснованных возражений.
По наблюдению тех же французских исследователей, в письмах, написанных Фонвизиным во время пребывания в Париже весной - летом 1778 года, адресованных его старинному собеседнику Петру Панину и, между прочим, еще при жизни писателя распространявшихся в списках, он опускает некоторые достигшие французской столицы и привлекшие внимание парижан новости. О смерти английского премьер-министра Питта, форсировании Гибралтара адмиралом д’Эстеном, военных успехах корабля «Красивая курица» или приеме, сделанном в Париже герцогу Шартрезу, он не говорит ни слова.
Безусловно, отправляясь в путешествие, Фонвизин ставил перед собой цель выяснить, чем так притягательна Франция, почему посетившие Париж юные европейские дворяне превращаются в Жанов де Франсов и можно ли избежать ее чар. Описывая Францию и французов, он хвалит все достойное одобрения (такого, на его взгляд, немного) и осуждает заслуживающее порицания (такое он встречает на каждом шагу). Повествуя о прекрасной Франции, Фонвизин сопоставляет ее со своим отечеством, отдает предпочтение то одной, то другой земле, поражается сходству французов и русских «не только в лицах, но в обычаях и ухватках» и их совместному отличию от немцев, которые «кроме на самих себя ни на кого не походят», но в конечном счете окончательно и бесповоротно развенчивает «французский миф» и приходит к выводу, «что люди везде люди» и что умных людей везде мало, а глупых много. Правда, не одна Франция привлекала внимание русского путешественника.
В своих письмах из-за границы Фонвизин предстает насмешливым и не всегда снисходительным ругателем стран, о военно-политическом положении которых он знал лучше подавляющего большинства современных ему россиян и с которым в течение нескольких лет знакомил своего постоянного корреспондента Петра Ивановича Панина.
Первым государством, подвергнутым Фонвизиным беспощадной критике, стала Польша. Через эту страну новоиспеченный белорусский помещик движется к основной цели своего путешествия, и кратковременное пребывание в польской земле приносит Екатерине Ивановне и Денису Ивановичу Фонвизиным множество «неприятностей и мучительных беспокойств». Правда, привыкший к столичному комфорту русский путешественник сталкивается с разного рода бытовыми неудобствами сразу же по выезде из Смоленска, то есть еще находясь в пределах любезного отечества. В российском городе Красный («который похуже немного всякой скверной деревни») в доме городничего Степана Яковлевича Аршеневского в честь прибывшей петербургской знаменитости был дан памятный для Фонвизиных обед: тамошний повар, «прямой empoisonneur» (отравитель), накормил ничего не подозревающих вояжеров такой снедью, что, по выражению бедного Фонвизина, «целые три дня желудки наши отказывались от всякого варения».
«Длинная повесть его странствования» содержит многочисленные описания дурно пахнущих трактиров, ночевок и обедов в карете, отвратительной погоды, бесконечных дождей, головных болей, опасных для здоровья происшествий в дремучих лесах, скверных местечек, которые русский барин отказался бы взять и задаром, и не достойных упоминания городов и городишек. Даже Слоним, резиденция гетмана литовского и лучший из всех увиденных Фонвизиным польских городов, кажется «побегавшему» по нему путешественнику «весьма скверным», а в местечке Шисмыцы, где супруги решили остановиться на ночлег, они не смогли заснуть в горнице из-за «пляшущих» около них лягушек и были вынуждены перебраться в карету.
Совсем иначе Фонвизин оценивает те места, в которых ему и Екатерине Ивановне был оказан достойный прием: в «изрядном городе Венгрове» их встретил и угостил тамошний военный начальник, университетский товарищ Фонвизина князь Солнцев; в Варшаве, по наблюдению Фонвизина, имеющей удивительное сходство с любимой им Москвой, российский гость имел беседу с королем Станиславом Августом Понятовским, посетил российского посланника Отто Магнуса Штакельберга, был зван на многочисленные торжественные обеды и ассамблеи, где супруги «видели целую Варшаву» и удостоились величайших «учтивостей». Польские дамы, запомнившиеся Фонвизину своей любезностью, «наведываются» о посещавших Варшаву общих знакомых, передают поклоны и очень скоро становятся его добрыми друзьями. Многие семьи еще не вернулись из своих деревень, но, несмотря на это, круг приятных Фонвизину благородных поляков остается достаточно широким: здесь и упоминаемая сразу в нескольких письмах «гетманша Огинская», и сердечно «эстимающая» его приятеля Булгакова madame Oborska, и искренне расположенный к русским путешественникам великий маршал Иосиф Мнишек.
И все же польские нравы вызывают у патриотически настроенного русского сатирика недоумение и, естественно, смех. Никогда Фонвизину не приходилось сталкиваться с таким суеверным и доверчивым народом, простотой которого безнаказанно пользуются многочисленные плуты и мошенники; со знанием дела он описывает сестре Феодосии увиденные им «странные» женские наряды; поражается свободе тамошних нравов и тяге польской шляхты к дуэлям (сам Фонвизин в дуэлях не участвовал никогда, вероятно, руководствуясь наставлением отца, не видевшего существенной разницы между шпагой и кулаками и считавшего вызов на дуэль «действием буйственной молодости»). Куда более сложным выглядит отношение Фонвизина к польскому театру. Из письма Феодосии следует, что Екатерина Ивановна и Денис Иванович видели с десяток оригинальных и переводных комедий и игрой актеров остались весьма довольны. Польский же язык кажется им «смешным и подлым», причем речи персонажей забавляют их настолько, что «во всю пиесу» они «помирают со смеха». Не меньший восторг у веселого путешественника вызывают фигуры тамошних артистов: «странно и видеть любовника плешивого, с усами и в длинном платье», - пишет он 18/29 сентября 1777 года из Варшавы. И все-таки, на взгляд завзятого театрала и самого ироничного человека во всей России, польские комедии играются «изрядно» и заслуживают внимания.
После краткого пребывания в Польше чета Фонвизиных отправляется в Саксонию, начав, таким образом, «немецкую» часть своего европейского вояжа. Три недели путешественники осматривают достопримечательности «веселого» Дрездена, а затем перебираются в «скучный» Лейпциг. Здесь, в городе «преученых педантов», наблюдательный острослов приступает к своему любимому занятию - находить и высмеивать дураков и их дурачества. Оказывается, главным «своим и человеческим достоинством» ученые лейпцигцы «почитают» знание латинского языка, на котором, как ехидно замечает Фонвизин, во времена Цицерона мог изъясняться любой пятилетний ребенок (а сейчас этим искусством в совершенстве владеет русский путешественник и переводчик, в том числе с латинского, Денис Фонвизин). Некоторые из лейпцигских педантов воспарили умом, но не имеют понятия о происходящем на земле; другие досконально изучили логику, но не умеют руководствоваться ею в жизни. Известно, что «ученость не родит разума», и, утверждает Фонвизин, ученые мужи города Лейпцига - лучшее тому подтверждение.
Приезд секретаря российского министра иностранных дел в Саксонию совпадает со временем пребывания там знаменитого авантюриста, загадочного обладателя секрета философского камня графа Сен-Жермена. Тот спешит предложить влиятельному русскому свои услуги: сулит «золотые горы», обещает познакомить со своими служащими к пользе России проектами и рекомендует отменное лекарство для его жены. Предложения по обогащению Российской империи Фонвизин вежливо отклоняет (хотя и передает Никите Панину) под тем предлогом, что в Дрездене находится российский поверенный Василий Григорьевич Лизаневич, к которому и надлежит отправлять подобные бумаги. Лекарство же ожидаемого облегчения Екатерине Ивановне не приносит, и на этом основании «искуситель» и «чудотворец» Сен-Жермен незамедлительно объявляется «первым в свете шарлатаном». Правда, Фонвизин отдает ему должное, не без изумления называет французского «алхимиста» и целителя «весьма чудной тварью» и упоминает в одном ряду с Вольтером и Руссо.
Покинув Саксонию, Фонвизины оказываются в пределах Священной Римской империи и довольно быстро следуют через множество одинаково крошечных немецких государств. Везде с них взимают немалую дорожную пошлину, а вытащив из непролазной грязи, объясняют, что по приказу владеющего государя проезжающим вменяется в обязанность оплачивать строительство мостовой, правда, лишь запланированное. Везде они избегают встреч с хозяевами тамошних земель и, не теряя времени на придворные церемонии, стремительно приближаются к границам Франции. Исключение сделано лишь для двух имперских городов, Франкфурта-на-Майне и Мангейма. Первый славится своими древностями, которыми русский путешественник сильно интересуется, второй является резиденцией курфюрста Пфальцского, встреча с которым для Фонвизина обязательна и вызвана причинами сугубо политического характера. Франкфурт, названный Фонвизиным хранилищем старинных «знаков невежества», сильно его разочаровывает («все сие поистине не стоит труда лазить на чердаки и слезать в погреба», - пишет он Петру Панину 22 ноября/3 декабря 1777 года), Мангейм же производит самое приятное впечатление. Просвещенный и обходительный курфюрст Карл Филипп Теодор подтверждает свое расположение к российскому двору, уважение к Никите Панину и к его секретарю. Город же, «строение» в котором «новое и регулярное», кажется Фонвизину самым лучшим во всей Германии. Правда, Мангейм - это уже почти Франция, и мангеймцы сильно отличаются от прочих немцев.
Отъехав от Мангейма всего на полмили, Денис Иванович с супругой достигают рубежей Франции и, начиная основную часть поездки, отправляются на юг - в Лион, а оттуда - в Монпелье, где Екатерина Ивановна должна пройти курс лечения. Первым французским городом, оказавшимся на пути Фонвизиных, становится Ландо, «крепость знатная», но «прошибшая» путешественников «мерзкой вонью». Фонвизин - не первый русский вояжер, отметивший это обстоятельство: что «Париж воняет», в России узнали от самого Петра Великого; что французы имеют обыкновение выливать помои из окон прямо на улицу, не писал только ленивый. Фонвизин же делает тему французской нечистоты едва ли не центральной в своем повествовании: улицы тамошних городов узки и грязны, простой народ нечистоплотен, белье аристократов грубо и несвеже, отвратительный запах кажется ему приметой всей Франции. И это притом что географическое положение Лангедока позволяет назвать его истинным земным раем: северянина Фонвизина восхищает прекрасный южный климат, высокие и ясные небеса, яркое солнце, превосходные виды - тамошняя зима выигрывает даже по сравнению с русским летом; воистину «Господь возлюбил видно здешнюю землю», - сообщает он в письме П. И. Панину от 22 ноября / 3 декабря 1777 года. Но Франция для Фонвизина - далеко не рай, а господа французы, привыкшие быть образцом для всех европейских народов - не его обитатели: по признанию русского путешественника, он верил, что найдет здесь райские куши, но, к сожалению или к радости, в ожиданиях обманулся. В своих иронических отчетах Фонвизин продолжает словесную игру, и введением райской темы эта игра не ограничивается.
Все странное и необычное или же понятное, но достойное всяческого осуждения, он сравнивает или намеренно путает с чем-то совершенно противоположным, хоть и похожим внешне. Описывая «славный город» Лион и, по своему обыкновению, возмущаясь его нечистотой и равнодушием полиции, Фонвизин приводит, на его взгляд, весьма характерный пример. Идя по центральной улице города (которая, естественно, не идет ни в какое сравнение с российскими переулками), он заметил большое скопление народа и множество зажженных факелов. Близорукий вояжер решил, что стал свидетелем торжественного погребения какой-то знатной особы, и, будучи от природы любопытным, подошел ближе. К своему великому изумлению, вместо скорбного обряда он увидел безобразную сцену: при свете дня и полном попустительстве властей «господа французы» опаливали убитую свинью. Или другой пример: рассказывая сестре об очень странной, на его взгляд, церковной службе в Монпелье, Фонвизин вдруг вспоминает, что не описал «архиерейскую шапку», и тут же отмечает ее поразительное сходство с гаерским колпаком. Под пером русского комедиографа, примечающего все необычное и любопытное, высокое неотличимо от низкого, а низкое - от высокого: опаливание свиной туши издалека напоминает похоронный обряд, а епископская митра вблизи очень похожа на шапку балаганного шута. Кажется, для человека, посмотревшего на французов русскими глазами, отметившего поразительное и малообъяснимое подобие французов и русских, Россия и Франция - настоящие антиподы.
Парижане же, с которыми он знакомится после лионцев, марсельцев и жителей Монпелье, имеют некоторое сходство с самим Фонвизиным, но не зрелым мужем, а совсем юным повесой, лишь вступающим в жизнь. Рассуждая о разуме столичных жителей, наблюдательный путешественник отмечает, что под ним они подразумевают лишь «одно качество, а именно остроту его», причем остроту, не управляемую «здравым смыслом». В покаянном «Чистосердечном признании» умудренный опытом Фонвизин пишет, что природа наградила его «умом острым», но не дала «здравого рассудка». Со временем Фонвизину, как он полагает, удалось избавиться от этого недостатка, французам же не удалось за всю их многовековую историю и не удастся никогда. А все потому, что, по наблюдению русского нравоописателя (правда, по сведениям Вяземского, заимствованному из книги французского же писателя и историка Шарля Пино Дюкло «Рассуждения о нравах этого века»), из молодости они сразу же «переваливаются» в «дряхлую старость» и, следовательно, минуют «совершенный возраст».
Высказавшись в «Бригадире» по поводу пагубности французского влияния на неокрепшие и переимчивые умы русских дворянских сынков, Фонвизин решает не столько проверить верность своих антифранцузских суждений, сколько найти новые им подтверждения, «посчитаться» с народом, «дающим тон всей Европе». Кажется, господам французам трудно рассчитывать на его справедливый и объективный суд: вот почему все достойное восхищения Фонвизин отмечает с некоторым изумлением и будто бы оправдываясь перед ждущими от него острой сатиры на французов адресатами. «По справедливости сказать», «надлежит отдать справедливость», «справедливость велит мне признаться», «правду сказать», «коли что здесь действительно почтенно» - так начинается его каждое более или менее одобрительное замечание о Франции. Безусловно хороши лишь французские патриотизм, система писаных законов, «щегольские» дороги, мостовые «как скатерть», лионский водопровод, фабрики и театр, особенно комедии, в которых русский путешественник знает толк и сочинением которых сделал себе имя. Конечно, искусных комедийных актеров можно найти и в России, но такой великолепный ансамбль, игрой которого наслаждается автор «Бригадира», возможен только во Франции, «…когда на них смотришь, то конечно забудешь, что играют комедию, а кажется, что видишь прямую историю», - пишет он сестре из Парижа 11/22 марта 1778 года.
«Несценические» же комедии Фонвизин имеет удовольствие наблюдать едва ли не каждый день, при виде нового «дурачества» французов принимается «кататься со смеху» и исключением из общего, для многих европейцев, разумного и достойного подражания правила французской жизни такие «пьесы» не считает. Для французов совершенно естественно безмерно, театрально и поэтому чрезвычайно потешно восхищаться гардеробом (в котором, правда, наряду с очень скромными вещами встречаются поистине великолепные меховые наряды) русского путешественника, а для тамошнего духовенства - проводить пресмешные церковные церемонии: французские епископы при своем облачении используют собственных лакеев, а прочий клир выглядит непривычно и в высшей степени забавно. Об увиденной в Страсбурге «панихиде по всем усопшим, то есть нашей родительской» Фонвизин рассказывает сестре, что «великолепие было чрезвычайное. Я с женою от смеха насилу удержался, и мы вышли из церкви. С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно. Архиерей в большом парике, попы напудрены, словом - целая комедия». Характерно, что в описанных русским путешественником «несценических» комедиях (именно так он называет все эти сценки) речь непременно идет об одевании, одежде или предметах туалета, будь то восхищающий французов редкой красоты гардероб русского вояжера или странный, на взгляд православного иностранца, внешний вид французского духовенства - судя по всему, молодой щеголь и в самом деле имеет слабость к нарядам и примечает все с ними связанное.
Рассказывая сестре Феодосии в письме из Монпелье от 20 ноября / 1 декабря 1777 года о распорядке своего дня, Фонвизин отмечает, что «в пять часов ходим или в спектакль, или в концерт». Но если французский театр кажется Фонвизину одним из редких, хоть и не бесспорных чудес тамошней земли («могу тебя уверить, что французская комедия совершенно хороша, а трагедию нашел я гораздо хуже, нежели воображал», - сообщает он той же Феодосии несколько позднее, в марте 1778 года и уже из Парижа), то музыкальное искусство современных французов, на его взгляд, достойно лишь безжалостного осмеяния. «A propos, - пишет он сестре в том же письме из Монпелье, - забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Поют всего чаще хором. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкают». Что касается музыки, то в ней Фонвизин разбирается давно и превосходно: «пречудным мастерством» играет на скрипке «миноветы» и состоит членом основанного в Петербурге музыкального клуба - а потому его мнение можно считать вполне авторитетным. Французы же, по наблюдению ядовитого путешественника, обожают самые разные зрелища, будь то комедия или публичная казнь, и готовы одинаково бурно рукоплескать как искусству актера, так и мастерству палача, «…здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши точно так, как в комедии актеру», - отмечает он, рассказывая сестре об успехе новой пьесы Вольтера «Ирена, или Алексей Комнин».
Рассуждая о Франции, Фонвизин никогда не напишет: «Сказать по правде, французы легкомысленны, безрассудны, невежественны, развращенны, простоваты, лживы и суеверны»; «сказать по правде» - это лишь про прекрасные дороги и великолепные лионские фабрики, про все, достойное одобрения и, следовательно, для Франции исключительное. Как сказано в «итоговом», написанном уже в Ахене 18/29 сентября 1778 года письме Петру Панину, во Франции Фонвизин «нашел доброе гораздо в меньшей мере, чем воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог», а в чуть более раннем «отчете» сестре - «хорошее здесь найдешь, поискавши, а худое само в глаза валит». Рассказывая о «худом», он следует определенной схеме: называет изъян, отмечает, что нечто подобное встречается в России, и в заключение добавляет, что во Франции дела обстоят значительно хуже, чем в любезном отечестве. Говоря о безобразиях, творящихся в тамошних судах, Фонвизин утверждает, что в этом смысле Франция ничем не отличается от России, но «в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны», как во Французском королевстве; обращаясь к французским фантазиям касательно новой русско-турецкой войны, Фонвизин отмечает, что «вести» любят и в России, но для французов, не способных без выдумок и лжи прожить и дня, они являются настоящей пищей. К счастью, некоторые «неустройства» несовершенного французского общества в Россию еще не проникли и в далекой северной стране до сих пор неизвестны: размышляя в привычных терминах о «хорошем» и «дурном», Фонвизин продолжает утверждать, что здесь чрезвычайно много «совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».
По мысли Фонвизина, исследование обманчивого идеала должно помочь «начинающим жить» и лишь создающим свою общественную «форму» «нам» «избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились». «Nous commen?ons et ils finissent (мы начинаем, a они заканчивают), - пишет русский галлофоб Фонвизин своему другу Булгакову и, развивая эту мысль, добавляет: -…я думаю, что тот, кто родился, посчастливее того, кто умирает». Узнав Францию, «мы» не допустим такого же развращения нравов, презрения к воспитанию, забвения «доброй веры» людям и торжества лицемерия, не позволим распространяться злоупотреблениям и нищете. Пример «умирающей» Франции, где «вольность есть пустое имя», а люди охвачены рабским суеверием или заражены «новой философией», пойдет на пользу «родившейся» России.
Благодаря быстрому исцелению Екатерины Ивановны в Монпелье Фонвизин имеет в своем распоряжении достаточно времени, чтобы проехаться по «южным французским провинциям», посмотреть «Лангедок, Прованс, Дофине, Лион, Бургон, Шампань». Фонвизины посещают города Э (Aix ), Оранж, Дижон, Осер, Валанс, Вьенн, Фонтенбло и «папский город» Авиньон, «в котором, кроме церквей, ничего нет любопытного». Оставшись в целом довольным «сим малым вояжем», Фонвизин въезжает в Париж, «мнимый центр человеческих знаний и вкуса», и «с целью приращения знаний своих» встречается с «учеными людьми» и «новыми философами».
Как обычно во Франции, его постигает горькое разочарование. Давно и положительно решив для себя вопрос существования Бога, Фонвизин отказывается понимать, почему «признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным», предлагает полюбоваться на «людей без религии» и рассудить, «прочно было бы без оной все человеческое общество». Учителя, по мнению русского критика французской нравственной философии, полностью соответствуют своему учению: их поведение вызывает у него негодование и презрение (а подобное мнение и критические писания самого Фонвизина вызывают крайнее неодобрение у его биографа П. А. Вяземского). Самовлюбленность и корыстолюбие Мармонтеля, Дидро и Д’Аламбера не знают границ и выходят за рамки всяческих приличий: Мармонтель, автор запрещенного во Франции и переведенного в России при участии самой Екатерины II «Велизария» и знаменитых «Нравоучительных сказок», на поверку оказался способным на «подлые поступки» «вралем», Д’Аламбер, редактор знаменитой «Энциклопедии», кроме душевной низости, запомнился его русскому собеседнику «премерзкой фигурой» и «преподленькой физиономией». На взгляд Фонвизина, французские философы отличаются от обыкновенных бульварных шарлатанов лишь непомерным тщеславием, желают не только денег, но и славы. Единственным исключением из этого грустного правила является Антуан Леонар Тома, автор переведенного Фонвизиным «Слова похвального Марку Аврелию». Лишь в нем суровый критик пороков «ученых людей» Франции находит не только тонкий ум, но и честность; лишь в этом кротком и доброжелательном человеке и талантливом писателе он не видит ни высокомерия, ни корыстолюбия, ни «подлой лести».
В Париже Фонвизин становится свидетелем последнего триумфа Вольтера, присутствует при краткой беседе фернейского старца с Екатериной Ивановной, наблюдает за ним во время спектакля (разумеется, постановки «Альзиры») и на собрании Академии наук. В своих письмах Фонвизин описывает Вольтера преимущественно в церковно-религиозных терминах: называет его чудотворцем, упоминает мощи «осьмидесятипятилетнего» старика и отмечает, что для французов он подобен сошедшему на землю божеству. На такого человека можно лишь благоговейно взирать со стороны, о знакомстве с кумиром всей Европы Фонвизин даже не помышляет.
Последним из «мудрых века сего», кого хочет увидеть русский путешественник, был Жан Жак Руссо. Но сделать это чрезвычайно сложно: Руссо «в своей комнате зарылся, как медведь в берлоге», никуда не ходит и никого не принимает. Ученые французы обещают Фонвизину исполнить его просьбу и показать любознательному чужестранцу «этого урода» (число людей, названных Фонвизиным этим словцом, неуклонно растет: в «уроде» Елагине его раздражала черствость, в Руссо - нелюдимость, и свое недовольство Фонвизин выражает довольно однообразно, примерно как Бригадир, называвший «уродом» своего сына Иванушку). Однако встретиться с почитаемым сестрой Феодосией автором Фонвизину так и не пришлось: «славный французский писатель» (так Руссо назван в «Чистосердечном признании», создававшемся, к слову сказать, по образцу его «Исповеди») умер накануне назначенной встречи, и Фонвизину остается лишь сокрушаться, что судьба не позволила ему увидеть честнейшего и бескорыстнейшего из «господ философов нынешнего века».
Пребывающие в Париже образованные иностранцы интересуют Фонвизина куда меньше тамошних «ученых людей»; строго говоря, русский путешественник упоминает лишь одного чужестранца, поверенного американской республики Бенджамина Франклина. Правда, в отчетах Фонвизина его имя встречается чаще, нежели кого-либо из «господ французов»: в концовке писем Петру Панину Фонвизин непременно информирует своего корреспондента о слухах, касающихся американского представителя: сначала сообщает, что Франклин назначен послом при французском дворе, после объявляет эти сведения не соответствующими действительности, затем доносит, что Франклин «аккредитуется полномочным министром от Соединенных Американских Штатов», и говорит об этом в связи с английскими неудачами в «междоусобной» войне и ожиданием неизбежного англо-французского вооруженного конфликта. Зато в письмах Феодосии об англо-американских делах Фонвизин рассказывает не много, называет «министра от американских соединенных провинций» «славного Франклина» «славным английским физиком» и с удовольствием замечает, что оба они (Фонвизин и Франклин) получили приглашение на заседание парижского общества «Свидание литераторов», возглавляемого «одним из мудрых века сего» Паэном Шампленом Бланшери, и что там русский писатель (именно в этом качестве Фонвизин был известен ученым людям Франции) с большим успехом рассказал любознательным французам «о свойстве нашего языка». Правда, по мнению исследователей, говоря о своей «удаче», честолюбивый путешественник сильно преувеличивает и важность этого собрания, и мудрость его председателя.
Рассказывая Феодосии о посещении Франклином Парижа, Фонвизин специально останавливается на сфере научных интересов просвещенного американца и делает это неспроста. Описывая свое времяпрепровождение, русский вояжер отмечает, что здесь он в полной мере пользуется возможностью получить дешевое и основательное образование: пока Екатерина Ивановна учится французскому языку и музыке, Денис Иванович изучает философию и юриспруденцию, а после, уже в Париже, слушает курс экспериментальной физики академика Жака Бриссона. В каком-то смысле он тоже физик, хотя и не такой славный, как его знакомый изобретатель громоотвода и исследователь электричества Бенджамин Франклин.
Дешевизна образования во Франции радует Фонвизина несказанно: в письме Петру Панину из Монпелье он подчеркивает, что имеет возможность «приобретать знания», «не расстраивая своего малого достатка». И это притом что французы, к удовольствию Фонвизина, видят в нем «важную персону» и «русского сенатора», а он потешается над их невероятной экономностью, едва ли не «скаредной жадностью». Ясно, что финансовые дела беззаботных и живущих явно не по средствам Фонвизиных приходят в жалкое состояние: в письме Якову Булгакову от 3/14 апреля 1778 года он, владелец большого имения и кредитор князя Гагарина, просит своего старинного приятеля помочь ему в решении возникших денежных проблем и доверительно сообщает, что «как в начале июня нужно мне будет выехать отсюда в Спа, то и надобно деньги к тому времени отослать мне, а между тем я кое-как изворачиваться стану тем, что имею». И теперь, когда денег не хватает катастрофически, расточительный человек Фонвизин начинает задумываться о верном способе увеличить свой доход. В Париже русский путешественник сводит знакомство с книготорговцем и антикваром, «санктпетербургским первой гильдии купцом» Германом Иоганном Клостерманом, который впоследствии станет его преданным другом, верным помощником, деловым партнером и консультантом. Не без помощи Клостермана Фонвизин со временем «заведет свою коммерцию вещами, до художеств принадлежащих» - будет скупать за границей «художественные произведения» и отправлять их для продажи в Россию. Аристократ, женившийся на купеческой дочери и ставший близким другом купца, и сам со временем постарается стать коммерсантом и, повторим, тем подтвердит, что к числу русских приверженцев идей аббата Куайе принадлежит и сам переводчик его нашумевшего трактата «Торгующее дворянство».
Предприимчивый Клостерман составляет компанию своему будущему «покровителю и другу» в тот момент, когда уставшие «шататься в чужих краях» супруги Фонвизины оставили Францию и отправились в Россию (правда, петербургский купец утверждает, что сопровождал Фонвизиных уже во время их путешествия в южную Францию, однако, судя по всему, это заявление не соответствует действительности: дело в том, что над своими записками Клостерман работал в весьма преклонном возрасте и, естественно, описывая события далекого прошлого, мог допустить ошибку). Скорее всего, вместе с Клостерманом Фонвизины посещают Спа, где Екатерина Ивановна заканчивает лечение, оттуда перебираются в Ахен, где внимательнейшим образом рассматривают все тамошние достопримечательности, и расстаются со своим спутником в Брюсселе. Фонвизины принимают решение посмотреть Голландию и возвращаются домой через хорошо им знакомые Германию и Польшу.
Из книги Прощание славянки автора Новодворская Валерия Из книги «Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса автора Климковский Ежи Из книги Красный истребитель. Воспоминания немецкого аса Первой мировой войны автора Рихтхофен Манфред фонВО ФРАНЦИЮ Нам приказали погрузиться в поезд. Никто не знал, куда нас отправляют: на запад, восток, юг или север.Ходило много слухов, но большинство из них были фантазиями. У нас, однако, оказалось правильное предположение – на запад.Нам четверым предоставили купе второго
ЕВА И ОНОРЕ ОТПРАВЛЯЮТСЯ ВО ФРАНЦИЮ Бальзак обрел неожиданного союзника: Анна горела желанием увидеть Париж. Как быть? Путь в столицу демократов был заказан для подданных царя. Правда, можно было въехать во Францию инкогнито: в Страсбурге не слишком внимательно проверяли
Из книги Легендарные фаворитки. «Ночные королевы» Европы автора Нечаев Сергей ЮрьевичОтъезд во Францию Перед тем как отплыть во Францию, Вирджиния побывала во Флоренции. Ей хотелось повидаться с матерью. Счастливый случай свел ее там с сорокалетним графом Бентивольо, который знавал ее еще ребенком. Она повисла у него на шее, как в детстве.Граф был
Из книги 50 самых знаменитых привидений автора Гильмуллина ЛадаПризрак, спасший Францию Хотя привидения являются существами бесплотными, порой их вмешательство воздействует на события в нашем материальном мире. Двести лет назад одно из этих мистических существ сыграло главную роль в судьбе целого государства.В истории Франции
Из книги Гёте автора Шмелев Николай ПетровичГлава IX ПОХОД ВО ФРАНЦИЮ С тяжёлым сердцем Гёте пустился в путь в начале августа 1792 года. В богемской двухместной карете, запряжённой четвёркой лошадей, он вёз с собой свои заметки об оптике и теории красок, целый набор гусиных перьев и
Из книги Фердинанд Порше автора Надеждин Николай Яковлевич70. Бегство во Францию Да, это было бегство. От тяжких законов оккупационных властей. От позора поражения. От щемящего чувства вины. От самих себя.Отправились в Париж, где у семейства Порше жило много друзей, и прежде всего Луи Рено. Пристроив машину в Штутгарте у одного из
Из книги Коко Шанель автора Сердюк МарияНазад в любимую Францию! В обожаемый Париж Габриэль Шанель вернулась, когда ей исполнился 71 год. Никто больше никого не подозревал, никто не писал доносы, и по улицам можно было ходить не оглядываясь. Казалось, теперь-то можно вздохнуть спокойно и заняться любимым делом. Но
ПИСЬМА ИЗ ВТОРОГО ЗАГРАНИЧНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ (1777-1778)
Теперь вы уже знаете, что мы сюда благополучно приехали. Благодарю бога, жена очевидно оправляется. Я имею причины ласкаться, что привезу ее к вам здоровую. Лечить ее взялся первый здешний доктор Деламюр. Он здесь в превеликой славе, которую заслужил совершенно исцелением многих от претяжких болезней. Счастливый его успех в лечении произвел такую к нему доверенность, что все чужестранцы ищут помощи у него, предпочтительно перед другими докторами, коих число в Монпелье до семидесяти простирается. Теория его соединена с практикою весьма многих лет. Он целую неделю ходил к нам по два раза на день для того только, чтоб, не давая еще никаких лекарств, примечать натуру больной и чтоб по ней расположить образ лечения. Он дает ей теперь всякий день поутру бульон, который должен отнять остроту от крови и укрепить нервы, а потом хочет ей дать всю полную дозу (прием) известного от глистов лекарства, купленного королем в Швейцарии. (Мимоходом должен я сказать, что данное Сент-Жерменем лекарство не имело никакого действия, и я теперь уверен, что он не иное что, как первый в свете шарлатан.) Не можешь себе представить, друг мой сестрица, в каком мы теперь городе. Монпелье можно назвать по справедливости больницею, но такою, где живут уже выздоравливающие. Как приятно видеть людей, у коих на лице изображена радость, ощущаемая при возвращении здоровья. Множество чужестранцев всяких наций и французов из других провинций съехалось сюда на зиму для здоровья. И действительно, здешнего климата нет в свете лучше. Всякий день мы ходим на гульбище, где встречаем множество людей. Время теперь такое, как среди лета. Не только до шуб, ниже до муфт дело не доходит. Видно, что господь возлюбил этот край особенно. Я поговорю с тобою после о здешнем обществе и о нашем знакомстве, а теперь напишу тебе наш журнал, или лучше сделаю, коли пробегу коротко большие города, не упоминая о ночлегах наших по маленьким местечкам.
[…] Полмили от Мангейма въехали мы во Францию. Первый город Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет. Наконец приехали мы в Страсбург. Город большой, дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает. Правду сказать, что в сем городе для вояжеров много есть примечательного. Мы видели мавзолею du Marechal de Saxe - верх искусства человеческого. При нас была отправляема у них панихида по всем усопшим, то есть наша родительская. Великолепие было чрезвычайное. Я с женою от смеха насилу удержался, и мы вышли из церкви. С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно. Архиерей в большом парике, попы напудрены, словом - целая комедия. Между прочими вещьми примечательна в Страсбурге колокольня, уже не Ивану Великому чета. Высота ее престрашная, она же вся сквозная и дырчатая, так что, кажется, всякую минуту готова развалиться. Я не описываю всего, что мы видели, потому что описание мое заняло бы много места. Я делаю особливый журнал нашего вояжа. Из Страсбурга поехали мы в Безансон, город большой, но также темный. Надобно, однако ж, отдать справедливость французам, что дороги щегольские, мостовая, как скатерть. Потом приехали мы в Бресс (Bourg en Bress), Город изрядный, коего жители также по уши в нечистоте. Напоследок Лион остановил нас на целую неделю. Город превеликий, премноголюдный и стоит внимания. Я поговорю о нем побольше. В него приехали мы ночью, и на первой к нему почте адресованы были от почтмейстера в h?tel garni, куда мы въехали. Хотя почтмейстер уверял нас, что мы в этом отеле будем divinement bien, однако мы нашлись в нем diablement mal, так, как и во всех французских обержах, которые все перед немецкими гроша не стоят. Во-первых, французы почивают на перяных, а не на пуховых тюфяках и одеваются байкою, которая очень походит на свиную щетину. Представь себе эту пытку, что с одной стороны перья колют, а с другой войлок. Мы с непривычки целую ноченьку глаз с глазом не сводили. Лион лежит на реках Роне и Соне. По берегу Роны построена линия каменных домов прекрасных и сделан каменный берег, но гораздо похуже петербургского. Сия ситуация делает его очень похожим на Петербург, тем наипаче, что Рона не много уже Невы. В окружности города превысокие горы, на которых построены великолепные монастыри, загородные дома с садами и виноградниками. Как за городом, так и в городе все церкви и монастыри украшены картинами величайших мастеров. Мы везде были и часто видели то, чего, не видав глазами, нельзя постигнуть воображением. Я не знаток в живописи, но по получасу стаивал у картины, чтоб на нее наглядеться. Среди города сделано место, или площадь, называемая la place de Louis XIV, потому что тут поставлена его статуя. Сие место великолепное и усаженное деревьями. Оно служит публичным гульбищем для города и всегда людьми набито. Мы были в l"h?tel de ville (ратуша), которая амстердамской в красоте не уступает. Здание огромное и украшенное картинами драгоценными. L"h?tel-Dieu (госпиталь) заслуживает любопытство. Я не пустил жену, но один ходил смотреть его. Меня впустили нарочно тогда, когда les soeurs, то есть старухи служащие, подносили к каждой кровати больного обеденную пищу. С одной стороны, удивил меня порядок и рачение о больных, а с другой - возмутилось сердце мое, видя тысячи людей страждущих. Кровать стоит подле кровати, и стон больных составляет такую музыку, которая целые сутки из ушей моих не выходила. Видели мы славные лионские шелковые фабрики, откуда привозят парчи и штофы и всякие шелковые материи. Надлежит отдать справедливость, что сии мануфактуры в своем совершенстве. Видели мы древности, ибо Лион есть один из древнейших городов. В нем были два Вселенские собора. Доселе видны остатки дома, в котором жил император Нерон. Я не описываю вам всех древностей, потому что во всякой географии найти их можно; но скажу только то, что я все видел, что достойно примечания. Каждое утро с рассветом до обеда, а потом до спектакля упражнены мы были осмотрением города, а потом ходили в театр, который, после парижского, во всей Франции лучший. Словом сказать, Лион стоит того, чтоб его видеть. Описав его добрую сторону, надобно сказать и о худой. Во-первых, надлежит зажать нос, въезжая в Лион, точно так же как и во всякий французский город. Улицы так узки, что самая большая не годится в наши переулки, и содержатся скверно. В доказательство скажу тебе один пример, а по сему и прочее разумевай: шедши по самой лучшей улице в Лионе, увидел я вдруг посреди ее много людей и несколько блистающих факелов среди белого дня. Я думал, что это какое-нибудь знатное погребение, и подошел посмотреть поближе. Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью! Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что много в ней доброго; но не знаю, не больше ли худого. По крайней мере я с женою до сих пор той веры, что в Петербурге жить несравненно лучше. Мы не видали Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду. Коли что здесь прекрасно, то разве климат; но сию справедливость надобно отдать одному Лангедоку. В рассуждении климата здесь действительно рай; а во Franche-Comt?, в Bresse, в Dauphin? мы зубов не согревали. Печей нет; один камин, и тот дымен. Дров нет, и топят хворостом. Здесь также дров нет, да мало в них и нужды. Из Лиона поехали мы водою до города, называемого Pont S.-Esprit. Сей переезд верст на полтораста. Ветр был так хорош, что меньше суток пристань в виду была; но, к несчастию, узнали мы, сколь вода есть вероломная стихия. Вдруг ветр усилился прежестоко и нас прибило к берегу. Целую ночь мы простояли в воде у пустого берега; но поутру погода утихла и мы в час прилетели к пристани. Проехав город Ним, древностями знаменитый, скоро приехали в Монпелье, где, нашед тотчас квартиру, переехали в нее из трактира, в который пристали. Теперь опишу тебе город, а потом и общество здешнее. Монпелье есть столица нижнего Лангедока: улицы его узки и скверны; но дома есть очень хорошие. Университет заведен здесь в 1180 году, и из всех факультетов медицинский есть славнейшим. И сем городе бывают ежегодно держаны les Etals de Languedoc, то есть: губернский суд, или съезд государственных чинов Лангедока. Наместник королевский, губернатор, духовенство и дворянство собираются сюда на ноябрь и декабрь, располагают и решают все земские дела, также и собирают королю подать, называемую don gratuit. Мы приехали сюда в самое сие время, и теперь весь город наполнен людьми; но чтоб возвратиться к географическому его описанию, то скажу, что местоположение его прекрасно. Он стоит на высоком месте. Около его множество загородных домов. Внутри города есть сад королевский; а вышед из городских ворот, есть гульбище, называемое la place du Peyrou. Но признанию всех вояжеров, нигде нет прекраснее сего места. В средине оного поставлена статуя Людовика XIV. Акедюк, чрез который вода проведена из гор, есть здание прекрасное. Из la place du P... течет вода во весь город. С сего места видно Средиземное море а при восхождении солнца видна и Испания. Правда, что мои слепые глаза ее еще не видали. Есть еще гульбище, называемое l"Esplanade. Словом сказать, в гульбищах здесь изобилие превеликое. Теперь опишу тебе образ жизни нашей и с кем мы имеем общество. Из Страсбурга адресованы мы были сюда к маркизе Fraigeville. Приехав сюда, сделали мы тотчас с нею знакомство, а чрез нее познакомились со всеми les Etats. Знатнейшие члены оного собрания суть: первый комендант, или, по-нашему, наместник (приехавший на сих днях из Версалии), генерал-аншеф и Святого Духа кавалер, граф Перигор. Он представляет здесь королевскую особу. Архиепископ нарбонский есть вторая особа. Он администратор лангендокский и кавалер ордена Святого Духа. Третья особа маркиз до Кастр, первый барон и кавалер Святого Духа, а потом интендант виконт de St. Priest; комендант comte de Montcan и первый президент m-r de Claris. Вот здешние первые люди. Я ко всем им был представлен. Все они приняли меня очень ласково и на другой же день отдали визит. Жена моя представлена была их женам, которые также отдали ей визит, а потом званы мы вседневно в их общества. Не знаю, каковы сии знатные господа в Париже, но здесь ласковее, учтивее и любезнее быть никому невозможно. Все здешние дамы жену мою приласкали чрезвычайно, и мы столько счастливы, что каждое утро все они присылают людей своих спрашивать о здоровье. Итак, проводим мы время следующим образом: поутру жена моя, встав в седьмом часу, пьет свое лекарство и одевается. В девятом приходит к ней учитель французского языка, а ко мне адвокат. Здесь все чужестранные учатся по-французски и сим способом стараются показать жителям желание свое узнать их язык. Не поверишь, сколько здесь англичан, которые ни в десятую долю и против нас по-французски не знают; а я, с моей стороны, учусь юриспруденции. В 11-м часу обыкновенно возят жену мою на гульбище, а я за нею хожу пешечком. С приезда моего сюда я ног не слышу. Карет нет; в портшезах носят дам да больных; и так я изволю двигаться на своих ногах с утра до вечера. Обедаем во втором часу, а после обеда тотчас приходит к жене учитель музыки, а я что-нибудь пишу или читаю. В пять часов ходим или в спектакль, или в концерт, а ужинать званы бываем к тем господам, которых я назвал. Они все дни в неделе по себе разобрали. Сверх тех особ, о которых я сказал, жена моя вседневно видится и дружески познакомилась с графинею Дюплесси. Она здесь по причине болезни мужа своего. Дама предобрая. Madame Desplans, падчерица первого президента, madame Claris, его невестка, madame de Serre, жена президента, также с нею знакомы, а я знаком с их мужьями. В знакомствах здесь недостатка нет; но должны мы искренно признаться, что оба весьма чувствуем какой-то недостаток в сердечном удовольствии. Сравнивая вас, друзей наших, и всех знакомых наших, находим, что здесь месяца два-три прожить очень хорошо, а там дома - лучше. Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко. Все люди, и славны бубны за горами! Удивиться должно, друг мой сестрица, какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами. Со мною вседневно случаются такие сцены, что мы катаемся со смеху. Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше. Остается нам видеть Париж, и если мы и в нем так же ошибемся, как во мнении о Франции, то, повторяю тебе, что из России в другой раз за семь верст киселя есть не поеду. Жена моя того же мнения. Теперь опишу тебе, с какими обрядами и великолепием было открытие les Etats на прошлой неделе. Сия церемония заслуживала любопытство чужестранных как по великолепию своему, так и по странности древних обычаев, наблюдаемых при сем случае. Собрание было весьма многолюдное, в зале старинного дома, называемого gouvernement, похожего, следственно, на нашу губернскую именем, но, конечно, не вещию, ибо в здешнюю губернскую можно войти честному человеку по крайней мере без оскорбления своих телесных чувств. Граф Перигор, в орденском платье Святого Духа и в шляпе, взошед на сделанное нарочно возвышенное место, сел в креслах под балдахином. По правую сторону архиепископ нарбонский, а по левую бароны, в древних рыцарских платьях. Заседание началось чрез одного синдика чтением исторического описания древнего Монпельевского королевства. Прошед времена древних королей и упомянув, как оно пришло во владение французских государей, сказано в заключение всего, что ныне благополучно владеющему монарху надлежит платить деньги. Граф Перигор читал потом речь, весьма трогающую, в которой изобразил долг верноподданных платить исправно подати. Многие прослезились от его красноречия. Интендант читал с своей стороны также речь, в котором, говоря весьма много о действиях природы и искусства, выхвалял здешний климат и трудолюбивый характер жителей. По его мнению, и самая ясность небес здешнего края должна способствовать к исправному платежу подати, ибо она позволяет людям работать в земледелии непрестанно, а земледелие есть источник изобилия. После сего архиепископ нарбонский говорил слово поучительное. Проходя всю историю коммерции, весьма красноречиво изобразил он все ее выгоды и сокровища и заключил тем, что с помощию коммерции, к которой он слушателей сильно поощрял, господь наградит со вторицею ту сумму денег, которую они согласятся заплатить ныне своему государю. Каждая из сих речей препровождена была комплиментом к знатнейшим сочленам: интендант превозносил похвалами архиепископа, архиепископ интенданта; оба они выхваляли Перигора, а Перигор выхвалял их обоих. Потом все пошли в соборную церковь, где пет был благодарный молебен всевышнему за сохранение в жителях единодушия к добровольному платежу того, что, в противном случае, взяли бы с них насильно. В будущее воскресенье званы мы смотреть процессию, которая пойдет по всему городу и о великолепии которой много говорят; а во вторник звал Перигор меня и жену au gouvernement смотреть первого заседания государственных чинов и оттуда у него обедать. Я не премину описать вам, матушка, все то, что достойного примечания тут увидим; а теперь покидаю перо: кажется, написал довольно. Подумай, друг мой, как нам горестно не иметь от вас ни одной строчки с самого нашего отъезда. Надеюсь на бога, что молчание ваше не происходит от какой-нибудь несчастливой причины. Бога ради, не забывайте нас, а мы разговариваем об вас друг с другом каждую минуту. В Лионе я был очень рад, увидя в спектакле женщину, которая на тебя очень походит. Мы все на нее смотрели. Странно, что, кого ни видим, редкий не походит на кого-нибудь из русских знакомых. Вообще сказать, что между двумя нациями есть превеликое сходство не только в лицах, но в обычаях и ухватках. Особливо здешний народ ужасно как на наш походит. По улицам кричат точно так, как у нас, и одежда женская одинакова. Вот уж немцы, так те, кроме на самих себя, ни на кого не походят. Прости, мой друг сердечный, сестрица! A propos, забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Поют всего чаще хором. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкает.
Письма из Франции к одному вельможе в Москву
Издатель получил сию драгоценность при письме следующего содержания: "Я слыхал, что из писем Фон-Визина (Дениса Ивановича), писанных им из чужих краев к одному вельможе в Москву, напечатаны были только два в некотором журнале, изданном в Петербурге тому лет около десятка. Удивляюсь, что доныне публике не известен сей остаток произведений знаменитого российского писателя, -- важный по всем отношениям. Вы доставите много удовольствия своим читателям, если согласитесь поместить в Вестнике Европы несколько писем. Продолжение постараюсь немедленно вам сообщить, как скоро увижу, что отсылаемое при сем будет вами принято благосклонно. Я почел нужным пропустить некоторые строки, или не столько любопытные, или более принадлежащие до особы покойного Фон-Визина, нежели до сведения публики". -- Покорнейшая благодарность почтенному любителю отечественной литературы!В рассуждении общества теперь самое лучшее здесь время. Les Etats de Languedoc собрались сюда по обыкновенно на два месяца. Они состоят из уполномоченных от короля правителей, из духовенства и дворянства. Собрание сего земского суда имеет предметом своим распоряжение дел Лангедокской провинции и сбор для короля подати, называемой: don gratuit 1 . Знатнейшие члены суть: первый комендант сей провинции, и кавалер ордена Святого Духа граф Перигор, -- архиепископ Нарбонский, -- комендант граф Монкан, -- интендант виконт де Сент-При, -- первый барон и кавалер ордена Святого Духа Марки де Кастр, и первый Президент г. Клари. Все люди знатные и почтенные. Они имеют открытые дома, и чужестранных с отличною ласкою принимают. Мы с своей стороны весьма довольны их уважением, и обыкновенно званы бываем во все их общества. Позвольте, милостивый государь, включить здесь то описание бывшей на сих днях церемонии, называемой L"ouverture des Etats, которое имел я честь сделать в письме моем к е. с. братцу вашему. Сие зрелище заслуживало любопытство чужестранных как по великолепию, с коим сей обряд отправлялся, так и по странности древних обычаев, наблюдаемых при сем случае. Собрание было весьма многолюдное в зале старинного дома, называемого Gouvernement. Leе Etats, пришед в урочный час и заняв свой места, ожидали прибытия графа Перигора, как представляющего особу королевскую. Как скоро оное возвещено было, так все дворянство вышло к нему навстречу, и он, в кавалерском платье и в шляпе, взойдя на сделанное нарочно возвышенное место, сел в кресла под балдахином. По правую сторону архиепископ Нарбонский и двенадцать епископов, а по левую барон в древних рыцарских платьях и в шляпах. Заседание началось чрез одного синдика чтением исторического описания древнего Монпельевского королевства. Пройдя времена древних королей, и упомянув, как оно перешло во владение французских государей, сказано в заключение всего, что ныне благополучно владеющему монарху надлежит платить деньги. Граф Перигор читал потом речь весьма трогающую, в которой изобразил долг верноподданных платить исправно подати. Многие прослезились от его красноречия. Интендант читал с своей стороны также речь, в которой говоря весьма много о действиях природы и искусства, выхвалял здешний климат и трудолюбивый характер жителей. По его мнению и самая ясность небес здешнего края должна способствовать к исправному платежу подати; ибо она позволяет людям работать в земледелии непрестанно; а земледелие есть источник изобилия. После сего архиепископ Нарбонский говорил слово поучительное. Проходя всю историю коммерции, весьма красноречиво изобразил он все ее выгоды и сокровища, и заключил тем, что с помощью коммерции, к которой он слушателей сильно поощрял, Господь наградит со сторицею ту сумму денег, которую они согласятся заплатить ныне своему государю. Каждая из сих речей препровождена была комплиментом к знатнейшим сочленам. Интендант превозносил похвалами архиепископа, архиепископ интенданта; оба они выхваляли Перигора, а Перигор похвалил их обоих. Потом все пошли в Соборную церковь, где пет был благодарный молебен Всевышнему за сохранение в жителях единодушия к добровольному платежу того, что в противном случай вычли б с них насильно. -- Le don gratuit с капитациею 2 состоит в сборе с Лангедокской провинции на наши деньги около 920,000 рублей. На сих днях получено здесь известие об умерщвлений турками князя Гики. Все газеты предвещают неизбежную нам войну с турками, и проч.
Я имел честь получить милостивое письмо ваше от 16 октября, за которое приношу мое нижайшее благодарение. Надеюсь, что В. С. уже получить изволили мои из Дрездена и отсюда. Я принял смелость в них, с некоторою подробностью делать примечания мои на земли, чрез которые проехал. Здесь живу уже другой месяц, и стараюсь по возможности приобретать нужные по состоянию моему знания. Способов к просвещению здесь предовольно. Я могу оными пользоваться, не расстраивая моего малого достатка. Хотя весьма дешева здесь телесная пища, но душевная еще дешевле. Учитель философии, обязываясь всякий день читать лекции, запросил с меня в первом слове на наши деньги по два рубля по сороку копеек на месяц. Юриспруденция, как наука, при настоящем развращении совестей человеческих, ни к чему почти не следующая, стоит гораздо дешевле. Римское право из одного корму здесь преподается. Такой бедной учености я думаю нет в целом свете ибо как гражданские звания покупаются без справки, имеет ли покупающий потребные к должности своей знания, то и нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной. Злоупотребление продажи чинов произвело здесь то странное действие, что при невероятном множестве способов к просвещению, глубокое невежество весьма нередко. Оно препровождено еще и ужасным суеверием. Католические попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей с одной стороны рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой сильное отвращение от здравого рассудка. Таково почти все дворянство и большая часть других состояний. Я не могу сделать иного о них заключения, судя по вопросам, которые мне делаются, и по ответам на мои вопросы. Впрочем те, кои преуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую чрезвычайность и заразились новою философиею. Редкого встречаю, в ком бы не приметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума. Главное рачение мое обратил я к познанию здешних законов. Сколь много не совместны они в подробностях своих с нашими; столь напротив того общие правила правосудия просвещают меня в познании существа самой истины, и в способе находить ее в той мрачной глубине, куда свергает ее невежество и ябеда. Система законов сего государства есть здание, можно сказать, премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами; но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до самой крайности, и уже потрясли основание сего пространного здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно. Первое право каждого француза есть вольность : но истинное настоящее, его состояние есть -- рабство . Ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен умереть с голоду. Словом: вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов. В. с-ву без сомнения известны уже худые успехи англичан против американцев. Вчера пронесся слух, будто находящийся от стороны сих последних в Париже поверенный Франклин признан от здешнего двора послом Американской республики. Если сие правда, то война кажется неизбежна: но должно ожидать сему верного подтверждения. А между тем все англичане вдруг поднялись отсюда и спешат выехать. Все то, что за верное сказать нужно, есть сильное вооружение в здешних портах. Оно делается с таким, поспешением, что в Тулоне по воскресеньям и праздникам работают, равно как в обыкновенные дни. Имею честь и проч.
Получив на сих днях радостное для всех россиян известие о разрешении от бремени ее императорского высочества, приемлю смелость принести в. с. нижайшее поздравление с сим благополучным происшествием, утверждающим благосостояние отечества нашего. Я имел честь получить милостивое письмо ваше от 13 ноября, за которое приношу в. с. покорнейшее благодарение. Сообщение мне ваших, на истине основанных и проницанием извлеченных рассуждений, произвело во мне о самом себе весьма лестное заключение. Признаюсь, милостивый государь, что я больше сам себя почитаю, видя, что особа ваших достоинств и заслуг считает меня способным вкусить толь разумную беседу. Удовольствие, изъявляемое вашим сиятельством о примечаниях моих на представляющиеся в путешествии моем любопытные предметы, почитаю знаком вашей ко мне милости. Будучи оным весьма много ободрен, осмеливаюсь продолжать здесь отчет мой в. с-ву о том, что здесь вижу, и какие рассуждения рождает во мне видимое мною. Les Etats, или земский суд здешней провинции, уже кончился. Все разъехались из Монпелье: знатные и богатые в Париж, а мелкие и бедные по деревням своим. Первые приезжали сюда то делать, что хотят, или справедливее сказать то делать, чем у двора насчет последних выслужиться можно; а последние собраны были для формы, чтобы соблюдена была в точности наружность земского суда. Я называю наружностью для того, что в существе самом он не значит ничего. Все отправляемые тут дела ограничиваются в одном, то есть в собрании подати. Окончив сие, за прочие и не принимаются. Первый государственный чин, духовенство, препоручает провинцию в одно покровительство Царя Небесного, дабы самому не поссориться с земным, если вступиться за жителей, и облегчить утесненное их состояние. Знатнейшие светские особы считают бытие свое на свете смотря по тому, как у двора приятно на них смотрят, и конечно не променяют одного милостивого взгляда на все блаженство управляемой ими области. Словом: по окончании сего земского суда, провинция обыкновенно остается в добычу бессовестным людям, которые тем жесточе грабят, чем дороже им самим становится привилегия разорять своих сограждан. Здешние злоупотребления и грабежи конечно не меньше у нас случающихся. В рассуждении правосудия вижу я, что везде одним манером поступают. Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз: добрая вера. У нас ее не очень много, а здесь нет и головой. Вся честность на словах, и чем складнее у кого фразы, тем больше остерегаться должно какого-нибудь обмана. Ни порода, ни наружные знаки почестей не препятствуют нимало снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет хотя о малейшей корысти. Сколько кавалеров св. Людовика, которые тем и живут, что подольстившись к чужестранцу, и заняв у него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрывается вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляют своими супругами, сестрами, дочерьми! Словом, деньги есть первое блаженство здешней земли. Развращение нравов дошло до той степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением. Честнейшие действительно люди не имеют нимало твердости отличить бездельника от доброго человека, считая, что такая отличность была бы contre la politesse Francoise 3 . Позвольте мне, милостивый государь, остановиться несколько на слове politesse. Сия вежливость такое в умах и нравах здешних произвела действие, что поневоле заставила меня сделать некоторые примечания. Я осмелюсь их сообщить здесь в. с-ву. Опыт показывает, что всякий порок ищет прикрыться наружностью той добродетели, которая с ним граничит. Скупой, например, присваивает себе бережливость, мот щедролюбие, а легкомысленные и трусливые люди вежливость. И в самом деле, кто услышав ложь или ошибку, не смеет или не смыслит противоречить тому всего вернее и легче согласиться, тем больше, что всякая потачка приятна большей части людей. Сие правило здесь стало всеобщее; оно совершенно отвращает господ французов от всякого человеческого размышления, и делает их простым эхом того человека, с коим разговаривают. Почти всякий француз, если спросить его утвердительным образом, отвечает: да; а если отрицательным о той же материи, отвечает: нет. Сколько раз с отличными людьми имея случаи разговаривать, например, о вольности, начинал я речь мою тем, что "как мне кажется, сие первое право человека во Франции свято охраняется"; на что с восторгом мне отвечают, que Franèois est né libre 4 ; что сие право составляет их истинное счастье; что они помрут прежде, нежели стерпят малейшее оному нарушение. Выслушав сие, завожу я речь о примечаемых мною неудобствах, и нечувствительно открываю им мысль мою, что "желательно б было, если б вольность была у них не пустое слово". Поверите ли, милостивый государь, что те же самые люди, кои восхищались своей вольностью, тот же час отвечают мне: O Monsieur! vous avez raison. Les Francois est ecrase, le Francois eit esclave 5 ! Говоря сие впадают в преужасный восторг негодования, и если не унять, то хотя целые сутки рады бранить правление, и унижать свое состояние. Если такое разноречие происходит от вежливости, то по крайней мере не предполагает большого разума. Можно кажется быть вежливу, и соображать при том слова свои и мысли. Вообще надобно отдать справедливость здешней нации, что слова сплетает мастерски; и если в том состоит разум, то всякий здешний дурак имеет его превеликую долю. Мыслят здесь мало, да и некогда, потому что говорят много, и очень скоро. Обыкновенно отворяют рот, не зная еще, что сказать; а как затворить рот, не сказав ничего, было бы стыдно, то и говорят слова, которые машинально на язык попадаются, не заботясь много, есть ли в них смысл какой-нибудь. При том каждой имеет в запасе множество выученных наизусть фраз, правду сказать, весьма общих и ничего незначащих, которыми однако отделываются при всяком случае. Сии фразы состоят обыкновенно из комплиментов, часто весьма натянутых, и всегда излишних для слушателя, который пустоты слушать не хочет. Вот общий, или лучше сказать, природный характер нации; но надлежит присовокупить к нему и развращение нравов, дошедшее до крайности, чтоб сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своей моделью почитает. Справедливость конечно требует исключить некоторых частных людей, прямо умных и почтения достойных; но они столь же редки, как и в других землях. Предоставляя себе честь продолжить при первом случае примечания мои на здешние нравы и обычаи, прекращаю оные теперь, дабы не обременить в. с. чтением вдруг весьма пространного письма. На прошедшей почте упомянул я о разнесшемся здесь слухе, будто б живущий в Париже американской поверенный Фраклин признан в характере посла. Сей слух явился ложен, и взят от того, что Франклин действительно был, неизвестно зачем, в Версаль призван и проч. 1 Добровольное приношение. 2 Поголовная подать. Надобно сказать один раз навсегда, что автор употребляет без нужды чужестранные слова не по тем причинам, по которым делают это другие. Фон-Визин писал к своему благодетелю, и думал более о людях и предметах, нежели о чистоте слога. -- Изд. 3 Противна французской вежливости. 4 Что француз родился свободным. 5 Точно так! Француз задавлен; француз живет в рабстве.
"Вестник Европы", 1806 год, No 8
(Продолжение. )
Я видел Лангедок, Прованс, Дофин, Лион, Бургонь, Шампань. Первые две провинции считаются во всем здешнем государстве хлебороднейшими и изобильнейшими. Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим. Я имел честь описывать частью причины оному в прежних моих письмах; ко главной поставляю ту, что подать в казну платится неограниченная, и следственно собственность имения есть в одном только воображении. В сем плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто вместо денег, именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду. Осмотрев все то, что заслуживало любопытство в сих провинциях, приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса. Не имел я еще довольно времени в нем осмотреться, но могу уверить в. с., что стараюсь употребить каждый час в пользу, примечая все то, что может мне подать справедливейшее понятие о национальном характере. Неприлично изъясняться об оном откровенно отсюда; ибо могут здесь почитать меня или льстецом или осуждателем; но не могу же не отдать и той справедливости, что надобно отрещись вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие однако не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же, или и больше, совершенно дурного и такого, отчего нас Боже избави. Словом, сравнивая и то и другое, осмелюсь чистосердечно признаться, что если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться; то для обращения его на должную любовь к отечеству, нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь конечно узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь; что люди везде люди; что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно однако быть столько же счастливым, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом. Будучи уверен, что о здешних политических делах в. с. уведомляетесь из Петербурга, не вхожу в подробность оных, но вообще имею честь донести вам, мил. гос., что положение здешних дел с Англиею столь худо, что война конечно неизбежна. Франция употребила к вооружению своему все то время, в которое Англия истощала силы свои в войне междоусобной; а приготовясь таким образом, сделала трактат с американцами, как с державой независимою. Сей трактат содержан был в тайне по тот час, в который англичане решились послать к американцам своих комисаров с такими мирными кондициями, каких им не принять почти нельзя. Для отвращения сего примирения здешний двор повелел своему в Лондоне послу объявить английскому королю о подписании трактата. Говорят, что король, выслушав от посла объявление, сказал ему точно сии слова: "уверен, что ваш государь предвидел все те следствия, кои от сего произойдут". Сказав сие, поворотился к нему спиною. Потом дано было знать послу, чтоб он ко двору более не ездил, и отправлен тотчас сюда курьер к послу лорду Стормонту, чтоб он немедленно без аудиенций из Парижа выехал. С здешней стороны также из Лондона посла своего воротили. Словом, война хотя формально и не объявлена, но сего объявления с часу на час ожидают. Франклин, поверенный американский у здешнего двора, сказывают, на сих днях аккредитуется полномочным министром от Соединенных Американских Штатов. Я не примечаю, чтоб приближение войны производило здесь большое впечатление. В первый день, как английский посол получил курьера с отзывом, весь город заговорил о войне; на другой день ни о чем более не говорили, как о новой трагедии; на третий об одной женщине, которая отравилась с тоски о своем любовнике; потом о здешних кораблях, которые англичанами остановлены. Словом, одна новость заглушает другую, и новая песенка столько же занимает публику, сколько и новая война. Здесь ко всему совершенно равнодушны, кроме вестей. Напротив того всякие вести рассеваются по городу с восторгом, и составляют душевную пищу жителей парижских. Обращусь теперь к описанию двух происшествий, кои по приезде моем занимали публику. Первое, поединок дюка де Бурбона с королевским братом графом д"Артуа; а второе, прибытие сюда г-на Вольтера. Граф д"Артуа, быв хмельной в маскараде, показал неучтивость дюшессе де Бурбон, сорвав с нее маску. Дюк, муж ее, не захотел стерпеть сей обиды, А как не водится вызывать формально на дуэль королевских братьев, то дюк стал везде являться в тех местах, куда приходил гр. д"Артуа, чем показывал ему, что его ищет, и требует неотменно удовольствия. Несколько дней публика любопытствовала, чем сие дело кончится. Наконец, гр. д"Артуа принужденным нашелся выйти на поединок. Сражение минут с пять продолжалось, и дюк оцарапал его руку. Сие увидя, один стоявший подле них гвардии капитан, доложил дюку, что королевской брат поранен, и что как драгоценную кровь щадить надобно, то не время ль окончить битву? На сие граф сказал, что обижен дюк, и что от него зависит, продолжать или перестать. После сего они обнялись и поехали прямо в спектакль, где публика сведав, что они дрались, обернулась к их ложе и аплодировала им с несказанным восхищением, браво, браво, достойная кровь Бурбона ! Я свидетелем был сей сцены, о которой весьма бы желал видеть мнение в. с. Прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали, и он захотел бы пpoпoведывaть теперь новую какую секту, то весь народ к нему оборотился. В. с. из последующего усмотреть изволите, можно ль иное заключать из приема, который сделала ему публика, По прибытии его сюда, сколько стихотворцы, ему преданные, пишут в его славу, столько ненавидяще его посылают к нему безыменные сатиры. Первые печатаются, а последние нет; ибо правительство запретило особливым указом печатать то, что Вольтеру предосудительно быть может. Такое уважение сделано ему сколько за великие его таланты, столько и ради старости. Сей восьмидесятипятилетний старик сочинил новую трагедию Ирена, или Алексий Комнин , которая была и представлена. Нельзя никак сравнять ее с прежними, но публика, приняла ее с восхищением. Сам автор за болезнью не видал первой репрезентации. Он только вчера в первый раз выехал. Был в Академии, потом в театре, где нарочно представили его новую трагедию. При выезде со двора карета его препровождена была до Академии бесчисленным множеством народа, непрестанно рукоплескавшего. Все академики вышли навстречу. Он посажен был на директорском месте, и минуя обыкновенное баллотирование, выбран единодушным восклицанием в директоры на апрельскую четверть года. Когда сходил он с лестницы и садился в карету, тогда народ закричал, чтоб все снимали шляпы. От Академии до тeaтра препровождали его народные восклицания. При вступлении в ложу публика аплодировала многократно с неописанным восторгом; а спустя несколько минут старший актер Бризар вошел к нему в ложу с венком, который и надел ему на голову. Вольтер тотчас снял с себя венок и с радостными слезами вслух сказал Бризару: "Ah Dieu, vous voulez done me faire mourir!" 1 Трагедия играна была гораздо с большим совершенством, нежели в прежние представления. По окончании ее новое зрелище открылось. Занавес опять был поднят. Все актеры и актрисы окружают бюст Вольтера, увенчали его лавровыми венками. Сие приношение публика препроводила рукоплесканием, продолжавшимся близ четверти часа. Наконец представлявшая Ирену актриса, г-жа Вестирис, обратясь к Вольтеру, читала похвальные стихи. Для показания своего удовольствия, публика велела повторить чтение стихов, и аплодировала с великим криком. -- Как же скоро Вольтер сел в свою карету, то народ, остановив кучера закричал: "des flambeaux, des flambeaux". По принесении факелов велели кучеру ехать шагом, и бесчисленное множество народа с факелами проводило его до самого дома, крича непрестанно: vive Voltaire! -- Сколь ни много торжеств имел г. Вольтер в течение века своего, но вчерашний день был без сомнения наилучший в его жизни, которая однако скоро пресечется, ибо сколь он теперь благообразен, в. с. увидать изволите по приложенному здесь его портрету, весьма на него похожему. Что ж надлежит до другого чудотворца Сен-Жермена, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил мне золотые горы, ответствовал благодарностью, сказав ему, что если он имеет толь полезные для России проекты, то может отнестись с ними к находящемуся в Дрездене нашему поверенному в делах. Лекарство его жена моя принимала, но без всякого успеха; за исцеление ее обязан я монпельевскому климату и ореховому маслу; а славному доктору г. де ла Муру одолжен я тем, что он не забыл сего простого лекарства между многими премудрыми, за которые с меня брали все, что взять могли.
Употребляя все время моего в Париже пребывания на осмотрение сего пространного города, медлил я уведомлять вас, мил. гос., о моих на него примечаниях для того, что хотел сделать их с большим основанием и точностью. Вот истинная причина, для которой пишу отсюда другое только письмо к в. с. В первом описывал я между прочим прием здесь Вольтера, и бывший поединок. Беспокоит меня, что о получении оного не имел я счастья быть уведомлен. Весьма было бы досадно, если б оно, или ваше, было где-нибудь удержано. Не могу конечно сказать, чтоб я и теперь знал Париж совершенно; ибо надобно жить в нем долго, чтоб хорошенько с ним познакомиться. По крайней мере в то короткое время, которое здесь живу, старался я узнать его по всей моей возможности. Беру смелость обременить в. с. весьма длинным описанием того, на что обращал я здесь мое внимание. К сему ободрен я и последним письмом вашим, которое имел я честь получить от 22 февр., и из которого к сердечному моему удовольствию вижу, что продолжение моих уведомлений вам угодно. Счастье сие приписываю главному достоинству всех моих к вам писем, что перо мое и сердце руководствуются искренним к вам усердием и правдою, которую во всех описаниях моих соблюсти стараюсь. Париж может до справедливости назваться сокращением целого мира. Сие титло заслуживает он, по своему пространству и по бесконечному множеству чужестранных, стекающихся в него от всех концов земли. Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет своею, провинцию Бургонию, например, счищают близкою провинциею, а Россию дальнею. Француз, приехавший сюда из Бурдо, и россиянин из Петербурга, называются равномерно чужестранными. По ух мнению, имеют они не только наилучшие в свете обычаи, но наилучший вид лица, осанку и ухватки, так что первый и учтивейший комплимент чужестранному состоит не в других словах, как точно в сих: Monsieur, vouе n"avez point l"air étranger du tout, je vous en fais bien men compliment 2 . Возмечтание их о своем разуме дошло до такой глупости, что редкий француз не скажет сам о себе, что он преразумен. -- Видя, что разум везде редок, и что в одной Франции имеет его всякой, примечал я весьма прилежно, нет ли какой разницы между разумом французским и разумом человеческим; ибо казалось мне, что весьма унизительно б было для человеческого рода, рожденного не во Франции, если б надобно было необходимо родиться французом, чтоб быть неминуемо умным человеком. Дабы сделать сие изыскание, применял я к здешним умницам знаменование разума в целом свете. Я нашел, что для них оно слишком длинно; они гораздо его для себя поукоротили. Чрез слово разум по большей части понимают они одно его качество, а именно остроту его, не требуя, отнюдь, чтоб она управляема была здравым смыслом. Сию остроту имеет здесь всякий без выключения, следственно всякий без затруднения умным здесь признается. Все сии умные люди на две части разделяются: те, которые не очень словоохотны, и каких однако весьма мало, называются Philosophes 3 ; а тем, которые врут неумолкно, и каковы почти все, дается титул aimables 4 . Судят все обо всем решительно. Мнение первого есть мнение наилучшее, ибо спорить не любят, и тотчас с великими комплиментами соглашаются; потому что не быть одного мнения с тем, кто сказал уже свое, хотя бы и преглупое, почитается здесь совершенным незнанием жить: и так, чтоб слыть умеющим жить, всякий отказался иметь о вещах свое собственное мнение. Из сего заключить можно, что за истиною не весьма здесь гоняются. Не о том дело, что сказать, а о том, как сказать. Я часто примечал, что иной говорит целый час к удовольствию своих слушателей, не будучи ими вовсе понимаем, и точно для того, что сам себя не разумеет. Со всем тем по окончании вранья называют его nimable et plein a"esprit 5 . Сколько излишне здесь говоря думать, столь нужно как наискорее перенять самые мелочи в обычаях, потому что нет вернее способа прослыть навек дураком, потерять репутацию, погибнуть невозвратно, как если, например, спросить при людях пить между обедом и ужином. Кто не согласится скорее умереть с жажды, нежели напившись влачить в презрении остаток своей жизни? Сии мелочи составляют целую науку, занимающую время и умы большей части путешественников. Они тем ревностнее в нее углубляются, что живут между нациею, где ridicule 6 всего страшнее. Нужды нет, если говорят о человеке, что он имеет злое сердце, негодный нрав; но если скажут, что он ridicule, то человек действительно пропал, ибо всякий убегает его общества Нет способнее французов усматривать смешное и нет нации, в которой бы самой было столь много смешного. Разум их никогда сам на себя не обращается, а всегда устремлен на внешние предметы, так что всякий, осмеивая другого, никак не чувствует, сколько сам смешон. Упражняясь весь свой век, можно сказать, не в себе, но вне себя, никто следственно не проницает в подробность, а довольствуется смотреть на одну вещей поверхность, ибо познавать подробности невозможно, не рассматривая операции своего собственного разума; чтоб видеть, не ошибаюсь ли сам в моих рассуждениях. Я думаю, что сия причина мешает здешней нации успевать в науках, требующих постоянного внимания, и что оттого считают здесь одного математика на двести стихотворцев, разумеется дурных и хороших. Европа почитает французов хитрыми. Не знаю, не предрассудок ли заставляет иметь о них сие мнение. Кажется, что вся их прославляемая хитрость отнюдь не та, которая располагается и производится рассудком, а та, которая объемлется вдруг воображением и очень скоро наружу выходит. Слушаться рассудка и во всем прибегать к его суду, скучно; а французы скуки терпеть не могут. Чего не делают они, чтоб избежать скуки, т. е. чтоб ничего не делать! И действительно всякий день здесь праздник. Видя с утра до ночи бесчисленное множество людей в непрестанной праздности, удивиться надобно, когда что здесь делается. Не упоминая о садах, всякий день пять театров наполнены. Все столько любят забавы, сколько трудов ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может. Зато нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошка летом от зараженного воздуха. Чтоб иметь все под руками и ни за чем далеко не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, а подле нее в другой вывешена битая скотина с текущей кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места. Такую же мерзость нашел я и в прочих французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одном городе, тот все города видел. Париж перед прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее. Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать не зажав носа. Со всем тем привычка, от самого младенчества жить в грязи по уши, делает, что обоняние французов нимало от того не страждет. Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше. Удостоверясь в сей истине, искал я причины, что привлекает сюда такое множество чужестранных. Общество : но смело скажу, что нет ничего труднее, как чужестранцу войти в здешнее общество; следственно и вошло их очень мало. Внутреннее ощущение здешних господ, что они дают тон всей Европе, вселяет в них гордость, от которой защититься не могут всею добротою душ своих; ибо действительно в большей их части душевные расположения весьма похваляются. Сколько надобно стараний, исканий, низостей, чтоб впущенным быть в знатный дом, где однако ни словом гостя не удостаивают. Имея сей пример пред собой в моих любезных согражданах, расчел я, что по краткости времени моего здесь пребывания не для чего покупать так дорого знакомство, или, справедливее сказать, собственное свое унижение. Я нашел множество других интереснейших вещей к моему упражнению; а видеть здешних вельмож и их обращение довольствовался я при случаях, удачею мне представлявшихся. Впрочем, чтоб в. с. иметь ясное понятие, как здесь наши и прочие вояжеры принимаются, то надлежит себе представить в Петербурге К. К. М. и сему подобное. Всякий, увидясь с ними, взглянет на них ласково, за визит пришлет карточку, равно как и дамы наши отдают женам их визиты: но кто имеет или иметь захочет с ними всегдашнее общество? Вот точное здесь положение между прочими и наших господ и госпож, относительно знатных здешних домов. Чувствуя, что Бог создал нас не хуже их людьми, каково же быть волохами? Не понимаю, как можно, почитая самого себя, кланяться, добиваться и ставить за превеличайшее счастье и честь такие знакомства, в которых не может быть никакого удовольствия, потому что есть большое унижение. Ученые люди : но из невероятного множества чужестранных может быть тысячный человек приехал сюда с намерением воспользоваться своим здесь пребыванием для приращения знаний своих. А притом и о здешних ученых можно по справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с поведением. Томас, сочинитель переведенного мною Похвального слова Марку Аврелию, Мармонтель и еще некоторые, ходят ко мне в дом. Весьма учтивое и приятельское их со мною обхождение не ослепило глаз моих на их пороки. Исключая Томаса, которого кротость и честность мне очень понравились, нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести. Конечно ни один из них не поколеблется сделать презрительнейшую подлость для корысти или тщеславия. Я не нахожу, чтоб в свете так мало друг на друга походило, как философия на философов. По точном рассмотрении, вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранных в таком множестве. Спектакли и -- с позволения сказать -- девки . Если две сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранных разъедутся из Парижа. Бесчинство дошло до такой степени, что знатнейшие люди не стыдятся сидеть с девками в ложах публично. Сии твари осыпаны бриллиантами. Великолепные дома, столы, экипажи... словом, они одни наслаждаются всеми благами мира сего. С каким искусством умеют они соединять прелести красоты с приятностью разума, чтоб уловить в сети жертву свою! Сею жертвою по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколь можно больше, и если не всегда здравый ум, то по крайней мере часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно. Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему неспособным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть не ездя во Францию. Что же надлежит до спектаклей, то комедия возведена здесь на возможную степень совершенства. Нельзя, смотря ее, не забыться до того, чтоб не почесть ее истинною историею в тот момент происходящею. Я никогда себе не воображал видеть подражание натуре столь совершенным. Словом, комедия в своем роде есть лучшее, что я в Париже видел. Напротив того трагедию нашел я посредственною. По смерти Лекеневой она гораздо поупала. Оперу можно назвать великолепнейшим зрелищем. Декорации и танцы прекрасны, но певцы прескверны. Удивился я, как можно бесстыдно так реветь, а еще более, как можно такой рев слушать с восхищением! Обременил я в. с. моим пространным описанием. Чувствую, что письмо мое сколь длинно, столь и нескладно, но посылаю его, будучи уверен, что вы, мил. госуд. взирать будете не на слог его, но на усердие, с которым я хотел исполнить повеление ваше в доставлении вам моих примечаний на Францию.
(Окончание в след. номере. )
1 Вы хотите уморить меня. 2 Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас. 3 Философы. 4 Любезные. 5 Любезным и умным. 6 Быть смешным.
"Вестник Европы", 1806 год, No 9
(Окончание. )
Я оставил Францию. Пребывание мое в сем государстве убавило сильно цену его в моем мнении. Я нашел доброе гораздо в меньшей мере, нежели воображал; а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог. Я рассматривал со всевозможным вниманием все то, что могло способствовать мне к приобретению точнейшего понятия о характере французов и о настоящем их положении, относительно разных частей правительства. Позвольте, мил. гос., примечания мои на оное представить в-у с-у, и добавьте своим проницанием то, в чем мои рассуждения недостаточны будут. Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию. Выключив их из французской, примечал я вообще ее свойство. Надлежит отдать справедливость, что при неизъяснимом развращении нравов есть во французах доброта сердечная. Весьма редкий из них злопамятен -- добродетель конечно непрочная, и полагаться на нее нельзя: по крайней мере и пороки в них неглубоко вкоренены. Непостоянство и ветреность не допускают ни порока, ни добродетели в сердца их поселиться. К ним совершенно приличен стих Кребильйона: Criminel sans penchant, vertueux sans dessein. Рассудка француз не имеет, и иметь его почел бы несчастьем своей жизни: ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которою его природа одарила. Острота, неуправляемая рассудком, не может быть способна ни на что, кроме мелочей, в которых и действительно французы берут верх пред целым светом. Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть, хотя в самой безделице. Божество его -- деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал. К большим злодеяниям не способен. Самые убийцы становятся таковыми тогда только, когда умирают с голоду; как же скоро француз имеет пропитание, то людей не режет, а довольствуется обманывать. Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века. В рассуждении денег не гнушаются и они человеческою слабостью. -- Д"Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие. Я докажу опытом справедливость моего примечания. Приехал в Париж брат г. З-а, полковник Н., человек впрочем честный, но совсем незнакомый с науками. Служил он весь век в гусарских полках, никогда не брал книг в руки, и никогда карт из рук не выпускал. Лишь только проведали д"Аламберт, Мармонтель и прочие, что он брат г-на З-а, то не почли уже за нужное осведомляться о прочих его достоинствах, явились у него в передней засвидетельствовать свое нижайшее почтение. -- Мое к ним душевное почтение совсем истребилось после такого подлого поступка. Расчет их ясно виден: они сей низостью ласкались чрез Н-а достать подарки от нашего двора. Рука, от которой бы они получили, удовольствовала б их тщеславие, а подарки -- корыстолюбие. Сколько я понимаю, вся система нынешних философов состоит в том, чтоб люди были добродетельны независимо от религии; но они, которые ничему не верят, доказывают ли собою возможность своей системы? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком? Кто из них, отрицая бытие Божье, не сделал интереса единым божеством своим, и не готов жертвовать ему всей своей моралью? Одно тщеславие их простирается до того, что сами науки сделались источником непримиримой вражды между семьями. Брат гонит брата за то, что один любит Расина, а другой Корнеля; ибо острота французского разума велит одному брату, любя Расина, ругать язвительно Корнеля, и не клясться пред светом, что Расин пред Корнелем, а брат его перед ним, гроша не стоят. Вообще ни один писатель не может терпеть другого, и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. При всей их премудрости, нет в них и столько рассудка, чтоб осмотреться, как бесчестят себя сами, ругая друг друга, и в какое посмеяние приводят себя у тех, в коих хотят вселить к себе почтение. Вот каковы те люди, из которых Европа почитает многих великими, и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову. Правда и то, что в самой Франции число их обожателей несравненно меньше, нежели в других государствах, потому что французы сами очевидные свидетели их поведения, а чужестранцы смотрят на них издали. -- Истинно нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий, и почему признание бытия Божьего мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии, и потом заключить, как прочно было бы без них все человеческое общество. Обращусь теперь к начатому описанию характера национального. Господа философы отвели меня несколько от моей главной материи: но я, остановясь на них хотел показать, что со стороны практического нравоучения перенимать у французов, кажется, нечего. -- Приметил я вообще, что француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно в совершенном возрасте никогда не бывает. Пока может, утопает он в презрительных забавах, и сей род жизни делает все состояния так равными, что последний повеса живет в приятельской связи с знатнейшею особою. Равенство есть благо, когда оно, как в Англии, основано на духе правления; но во Франции равенство есть зло, потому что происходит оно от развращения нравов. Нет сомнения, что все сии злоупотребления имеют свой источник в воспитании, которое у французов пренебрежено до невероятности. Первые особы в государстве не могут никогда много разниться от бессловесных; ибо воспитывают их так, чтоб они на людей не походили. Как скоро начинают понимать, то попы вселяют в них предрассудки, подавляют смысл младенческий, и они вырастают обыкновенно с одним чувством подобострастия к духовенству. -- Нынешний король трудолюбив и добросердечен, но оба сии качества управляются чужими головами. Один из принцев имеет великую претензию на царство небесное, и о земных вещах мало помышляет. Попы уверили его, что, не отрекшись вовсе от здравого ума, нельзя никак понравиться Богу, и он делает все возможное, чтоб стать угодником Божьим. Другой -- победил силу веры силою вина; мало людей перепить его могут. Сверх того почитается он первым петиметром, и все молодые люди подражают его тону, который состоит в том, чтоб говорить грубо, произнося слова отрывчиво, ходить переваливаясь, разинув рот, несмотря ни на кого; толкнуть всякого, с кем встретится; смеяться без малейшей причины, сколько сил есть громче; словом, делать все то, что дурачество и пьянство в голову вложить могут. Таковы все нынешние французские петиметры. Воспитание во Франции ограничивается одним ученьем. Нет генерального плана воспитания, и все юношество учится, а не воспитывается. Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит. Итак, относительно воспитания, Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими государствами. В сей части столько же и у них недостатков, сколько везде, но тысячу раз больше шарлатанства. Редкий отец не изобретает нового плана воспитания для детей своих. Часто новый его план хуже старого: но сей поступок доказывает по крайней мере, что сами они чувствуют недостатки общего у себя воспитания, не смысля разобрать, в чем состоят они действительно. Дворянство французское по больше части в крайней бедности, и невежество его ни с чем несравненно. Ни звание дворянина, ни орден Св. Людовика не мешает во Франции ходить по миру. Исключая знатных и богатых, каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастье быть принят гувернером к сыну нашего знатного господина. Множество из них мучили меня неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб было бы убийство для невинных, доставшихся в их руки; то уклонился я от сего злодеяния, и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве нашем уже довольно вкореняется. Причина бедности дворянства есть та же самая, которая столько утвердила богатство и силу их духовенства, а именно, право большего сына наследовать в родительском имении. Для меньших братьев два пути отверсты: военная служба и чин духовный. В первом предстоят труды, оканчивающиеся почти всегда бедностью; а в последнем священная праздность и изобилие. Обыкновенно фамилия из сроднической горячности преклоняет меньших братьев к последнему; но часто французская живость велит им сопротивляться сему благому совету, и приняв военную службу, поссориться со всей своей роднею. Со всем тем нет ни одной дворянской фамилии, где б не было из меньших братьев человека благоразумного, предпочитающего состояние пастыря состоянию овцы. Все архиепископы и епископы суть братья знатнейших особ, подкрепляемые у двора своею роднею, и подкрепляющие себя в народе содержанием его в крайнем суеверии. В. с. из сего усмотреть изволите, сколь тверда во Франции сила духовенства, когда в сохранении его сам двор видит свою пользу. Суеверие народное простирается там до невероятности. Я опишу вам, мил. гос. один из духовных обрядов, который сию истину неоспоримо докажет. Город Эз есть главный в Провансе. Парламент и все лучшие люди сей провинции имеют в нем свое пребывание: следственно должно быть в нем и просвещения больше, нежели в других городах низшего класса. Невзирая на сие, вот каким образом ежегодно отправляется в Эз праздник, называемый Fête Dieu. Торжество состоит в процессии, в которой святые тайны носимы бывают по городу в препровождении всего народа. Знатнейшие особы наряжены все в маскарадное платье. Один представляет Пилата, другой Каяфу и так далее. Дамы и девицы благородные наряжены мироносицами и прочими святыми; а прекраснейшая представляет Богородицу. Мещанство все наряжено чертями; почтеннейший же Вельзевулом, а прочие по степеням своих достоинств. Все сии черти идут пред телом Христовым, с превеликим ревом и пятясь назад, будто бы сила святых таин от себя их отгоняет. За несколько дней пред церемонией разделение ролей производит многие тяжбы, особливо между мещанством. Часто приходит пред суд тот, у кого роль отнимают, и доказывает свою претензию тем, что отец его был дьявол, дед дьявол, и что он безвинно теряет звание своих предков. -- Во всех прочих французских городах, не исключая самого Парижа, есть множество подобных сему дурачеств, служащих несомненным доказательством, что народ их пресмыкается во мраке глубочайшего невежества. В рассуждении злоупотребления духовной власти, я уверен, что Франция несравненно несчастнее всех прочих государств. Правда, невежество попов делает часто поношение всей нации: но из сих двух крайностей, я лучше видеть хочу попов невежд, нежели тиранов. Сила духовенства во Франции такова, что знатнейшие не боятся потерять ее никаким соблазном. Прелаты публично имеют на содержании девок, и нет позорнее той жизни, какую ведут французские аббаты. Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой: но последнею во многом наслаждается. Напротив того французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. Король, будучи ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы. Les lettres de cachet суть именные указы, которыми король посылает в ссылки и сажает в тюрьму, которым никто не смеет спросить причины, и которые весьма легко достают государя обманом, что доказывают тысячи примеров. -- Каждый министр есть деспот в своем департаменте. Фавориты его делят с ним самовластие и своим фаворитам уделяют. Что видел я в других местах, то видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги, частые и тяжкие, служат к одному обогащению ненасытных начальников; никто не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Надобно тотчас выбрать одно из двух: или платить, или быть брошену в тюрьму. С"est l"affaire du gout. Всякий делает, что хочет. Народ в провинциях еще несчастнее, нежели в столице. Судьба его зависит главнейше от интенданта: но что есть интендант? -- вор, имеющий полномочие грабить провинцию безотчетно. Чем дороже стала ему у двора сия привилегия, тем для народа тягостнее. Каждый из них начинает ремесло свое тем, что захватывает откуп хлеба, нужнейшего для жизни произращения, и принуждает чрез то жителей покупать у него жизнь за ту цену, которую определить за благо рассуждает. Франция вся на откупу. Невозможно выехать на несколько шагов из Парижа, чтоб воротясь не быть остановленным таможней. Почти за все ввозимое в город платится столько пошлины, сколько сама вещь стоит. Из уважения к особе государя узаконено не сбирать пошлины в том одном месте, где его присутствие; следственно в тот день, который король приехал бы в Париж, пошлина не должна собираться с народа. Сие причиною что король, будучи нередко у решетки Парижа, в него не въезжает; он уже несколько лет не был в столице, для того что по контракту отдал ее грабить государственным ворам. -- Можно по всей справедливости сказать, что Версаль есть место, куда французских королей посылают откупщики в вечную ссылку. Другой источник казенных доходов во Франции есть продажа чинов и должностей -- зло безмерное, вымышленное в несчастные времена, когда не было откуда взять денег на нужнейшие государственные расходы. Сие изобретение, доставив на то время большую подмогу, понравилось правительству. Время текло; чины благополучно продавались; иной не мог, другой не хотел, третий не смел предупредить того зла, которое со временем необходимо долженствовало родиться от торговли сего рода. Мало-помалу доходы от продажи чинов стали присвояться не к своим назначениям. Надлежало вымышлять вседневно на продажу новые чины, новые должности; но и того недоставало. Надлежало усугубить налоги, и нация нашлась в положении бедственнейшем прежнего. Множество подлых людей душою и происхождением покупали себе права быть орудиями народных утеснений. Доверенность к начальникам уступила место душевному к ним презрению; ибо к приобретению начальства одни деньги потребны стали. -- Ныне все зловредные следствия продажи чинов терзают государство, и нет средства к избавлению. Король не в состоянии возвратить денег, взятых за продажу; а не возвратив денег, нельзя отнять проданное. При последнем заседании парламента сделан был план, по уничтожению сей торговли; но тот план, изобретенный впрочем коварством и злобою, не мог быть произведен в действо без потрясения всего государства, и опыт доказал, что продажа чинов во Франции есть зло нужное и ничем неотвратимое. Не быв военным человеком, не могу о французских войсках подать в-у с-у идеи другим образом, как сообщив слышанные мною рассуждения от беспристрастных чужестранцев. Всякий солдат умствует, следственно плохо повинуется. При мне король смотрел свой полк. Все чужестранные, между коими были из наших генерал-майор К. Д., полковники Б. и Н., не могли от смеха удержаться, смотря на маневры. Я, не смысля ничего в сем искусстве, мог приметить, что солдаты командиров своих нимало не уважают. Несколько раз полковник Marquis de Chatelet, подъезжая к фрунту, кричал: paix, Missieurs, paix je vous en pure 1 ; ибо солдаты, разговаривая один с другим о своих делах, изо всей силы хохотали. -- Офицеры, по общему признанию, ниже понятия о должностях своих не имеют. Осмелюсь рассказать, в-у с-у, виденное мною в Монпелье, чтоб представить вам пример их воинской дисциплины. Губернатор тамошний, граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа наполнена была лучшими людьми города, часовой скучил стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул, и поставив его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию, держа в руках свое ружье. Подле его сидели майор его полка и кавалер Св. Людовика. Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого взял я вольность спросить, для чего часовой так к нему присоседился? C"est quil est curieux de voir la comedie 2 , отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает. Тяжебные дела во Франции также несчастны, как и у нас, с тою только разницею, что в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны. Правда, что у нас и у них всего чаще обвинена бывает сторона беспомощная; но во Франции, прежде нежели у правого отнять, надлежит еще сделать много церемоний, которые обеим сторонам весьма убыточны, у нас же по крайней мири в том преимущество, что действуют гораздо проворнее; и как скоро вступился какой-нибудь полубоярин, родня вельможи, то в самый тот час дело берет уже совсем другой оборот и приближается к концу. Скажут мне, что французы превосходят нас в гражданских делах красноречием, что их стряпчие великие витии, а наши безграмотны. Правда, но все сие весьма хорошо для французского языка, а не для правого дела. При бессовестных судьях Цицерон и Вахтин равные ораторы. Полиция парижская славна в Европе. Говорят, что полицеймейстер их всеведущ; что он, как невидимый дух, присутствует везде, слышит всех беседы, видит всех деяния, и кроме одних помышлений человеческих, ничто от него не скрыто. Поздравляю его с таким преестественным проницанием; но при сем небесном даре желал бы я ему лучшего обоняния: ибо на скотном дворе у нашего доброго помещика чистоты гораздо больше, нежели пред самыми дворцами французских королей. -- В рассуждении дешевизны, я иного сказать не могу, как что в весьма редких европейских городах жизнь так безмерно дорога, как в Париже; зато и бедность в нем несказанная; и хотя нищим шататься запрещено, однако я нигде столько их не видывал. -- В Париже купцы, как и везде, стараются свой товар продать сколь можно дороже. Разница только та, что французы обманывают несравненно с большим искусством и не знают и обманах ни меры, ни стыда. Что же до безопасности в Париже, то я внутренне уверен, что всевидение полицеймейстера не весьма действительно, и польза от полицейских шпионов отнюдь не соответствует той ужасной сумме, которую полиция на них употребляет. Грабят по улицам и режут в домах нередко. Строгость законов не останавливает злодеяний, случающихся во Франции почти всегда от бедности; ибо, как я выше изъяснился, французы, по собственному побуждению сердец своих, к злодеяниям не способны и одна нищета влагает у них нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже неисчетно. Сколько кавалеров Св. Людовика, которым, если не украв ничего выходят из дому, кажется, будто нечто свое в доме том забыли! Словом, в рассуждении всех полицейских предметов, парижская полиция кажется от возможного совершенства весьма еще далека. Напротив того вижу, что развращение их нравов отнимает почти всю силу у законов, и самую их строгость делает не действительною. Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то конечно их фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая имела такой изобретательный ум, как французы в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся. Я хаживал к Мabandes des modes, как к артистам, и смотрел на уборы и наряды, как на прекрасные картины. Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов. Моды вседневно переменяются; всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась одно время моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы. -- Нынешняя королева страстно любит наряжаться. Прошлого году послала она свой портрет к матери, в котором велела написать себя наряженною по самой последней моде. Императрица возвратила ей портрет при письме, в котором сии строки находились: Vos ordres ont été mal executes: au lieu de la Reine de France, que je m"attendois à admirer dans votre enroy, n"ai trouvé que la ressemblance et les encours d"une actrice d"opera. Il faut, qu on fe toit trompé 3 . Королева смутилась было сим ответом, но придворные скоро ей растолковали, что гнев ее матери происходит не от чего другого, как от ее старости, от ее набожности и от худого вкуса венского двора. Я перешел уже пределы письма. Чувствую, что чтение, столь длинное, должно обременить в. с., и для того предоставляю себе дополнить вам, мил. гос., изустно все то, о чем здесь не мог упомянуть. И проч. 1 Тише, господа, тише прошу вас. 2 Хочет смотреть комедию. 3 Ваши повеления худо исполнены. Вместо французской королевы, которую я надеялась видеть, и ей удивляться, а вашей посылке нашла изображение оперной актрисы. Тут верно должно быть ошибка!
Известный русский писатель Денис Иванович Фонвизин (1744-1792), как и подавляющее большинство его современников, верил во всесилие новых западных рецептов счастья, отличных от предлагаемых Церковью, например, во всесилие просвещения.
Уже с детства вынес он упование на просвещение. Потрясением стали для Фонвизина книги, которые он получил от книгопродавца в качестве платы за перевод басен Гольберга. «Книгопродавец, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили и возмутили мою душу» .
Типичный путь - кружок вольнодумцев. «Вошел в общество, о котором я доныне без ужаса вспомнить не могу. Ибо лучшее препровождение времени состояло в богохулии и кощунстве».
Литературный итог юношеских увлечений Фонвизина - стихотворение «Послание к слугам моим» - гимн русского вольнодумства.
«Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?» - спрашивает автор старого дядьку. Тот отсылает его к лакею Ваньке. Ванька уверенно разъясняет:
Попы стараются обманывать народ,
Слуги - дворецкого, дворецкие - господ...
Что дурен здешний свет, тот всякий понимает,
Да для чего он есть, никто того не знает.
Его дополняет еще один слуга - Петрушка:
Создатель твари сей Себе на похвалу
Пустить изволил нас, как кукол по столу.
Мы видим здесь явное влияние деиста Вольтера: Бог создал мир, но не вмешивается в него; судьба наша, как корабль в бурю, движется без цели и смысла. Еще в начале ХIХ в. встречались старики, которые знали это стихотворение наизусть. Хотя сам Фонвизин перед смертью каялся: «Но Господи! Тебе известно сердце мое, Ты знаешь, что оно всегда благоговейно Тебя почитало и что сие сочинение было действием не безверия, но безрассудной остроты моей» .
Что привело Фонвизина к покаянию? Во многом посещение им «просвещенного» Запада.
В 1778 г. Фонвизин едет во Францию и Германию. Это помогло ему исцелиться от идеализации европейской культуры. «Я думал, - писал он сестре, - что Франция, по рассказам, земной рай. Но ошибся жестоко» . «Всякий живет для самого себя... Наружность здесь все заменяет... Будь любезен, то есть ври...» (и это еще до Карнеги, заметим!). «Приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса... Здесь много совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».
Итак, «Письма из Франции» Д.И. Фонвизина, опубликованы в 1830 г. Писатели лицом к лицу столкнулся с теми, от кого вся образованная Россия была без ума в те годы. Тех, кого нам ставят в пример до сих пор...
Дневник путешествия Фонвизина во Францию начинается с мнения о Варшаве: «Развращение в жизни дошло до крайности. Часто в компании найдешь мужа с двумя женами: с тою, с которою живет, и с тою, с которою развелся. Развестись с женою или сбросить башмак с ноги - здесь все равно» (Фонвизин Д.И. Собрание сочинений в 2 т. М.-Л., 1959. Т. 2. С. 416. Далее - только страница этого издания в скобках).
Первое, что отмечает писатель во Франции - грязь и вонь. «Въехали мы во Францию. Первый город Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет. Наконец приехали мы в Страсбург. Город большой, дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает» (418).
«Шедши по самой лучшей улице в Лионе, увидел я вдруг посреди ее много людей и несколько блистающих факелов среди белого дня. Я думал, что это какое-нибудь знатное погребение, и подошел посмотреть поближе. Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью! Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что много в ней доброго; но не знаю, не больше ли худого. По крайней мере я с женою до сих пор той веры, что в Петербурге жить несравненно лучше. Мы не видали Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду» (420). «Нечистота в городе такая, что людям, не оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха... Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа... Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше... Вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранцев в таком множестве: спектакли и - с позволения сказать - девки. Если две сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранцев разъедутся из Парижа... Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов... Все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие... Сколько я понимаю, вся система нынешних философов состоит в том, чтобы люди были добродетельны независимо от религии... Но доказывают ли собою возможность своей системы ? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком?» (445). Не перестаешь удивляться, как у нас умеют не замечать умных мыслей и делать из мухи бесспорные доводы. Вот простая мысль обычного русского писателя: если вы, философы, выше и умней христианских подвижников, то вы должны быть и в жизни более святы, чем последние. Если вы их критикуете, получается, что вы лучше знаете, как сделать человека совершеннее и можете показать это на примере своей жизни? Но на практике этого нет! «О здешних ученых можно по справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с поведением», - замечает в другом месте Фонвизин. Значит, все их теории - ложь!
И Фонвизин развенчивает хваленых западных гордецов: «Каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принятым гувернером к сыну нашего знатного господина. Множество из них мучили меня неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб было бы убийственно для невинных, доставшихся им в руки, то уклонился я от сего злодеяния и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве нашем уже довольно вкореняется...» . Правильно, он своим глазами увидел их подноготную и пришел в ужас. «Ни в чем на свете я так не ошибался, как в мыслях моих о Франции. Радуюсь сердечно, что я ее сам видел и что не может уже никто рассказами своими мне импозировать. Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, соображая то, что видим, с тем, о чем мы, развеся уши, слушивали. Славны бубны за горами - вот прямая истина!» (441).
«Если кто, - писал Фонвизин, - из молодых моих сограждан... вознегодует, видя в России злоупотребления, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию».
Гордыня французов, как сегодня американцев, проявлялась в том, что они, кроме своих интересов, ничего знать не желали. «Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет - своею провинциею. Бургонию, например, считают близкою провинциею, а Россию дальнею». «Удивиться должно, друг мой сестрица, какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами. Со мною вседневно случаются такие сцены, что мы катаемся со смеху. Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше. Остается нам видеть Париж, и если мы и в нем так же ошибемся, как во мнении о Франции, то, повторяю тебе, что из России в другой раз за семь верст киселя есть не поеду. Жена моя того же мнения» (423).
И вот наш писатель в Париже. Вывод его категоричен: «Париж немножко почище свиного хлева» (450).
«Лакеи здешние такие неучи, что в самых лучших домах, быв впущены в переднюю, кто бы ни прошел мимо, дама или мужчина, ниже с места тронуться и, сидя, не снимают шляп. При мне случалось несколько раз, что сам представляющий здесь королевскую особу, граф Перигор, проходя мимо этих скотов, видел их сидящих в шляпе с крайним неучтивством» (429).
«Забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкает» (425).
«Я думаю, нет в свете нации легковернее и безрассуднее» (433).
«В доказательство скажу, что здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру» (440).
«Видел я всех здешних лучших авторов. Я в них столько же обманулся, как и во всей Франции... Сказывают, что в старину авторы вели войну между собою не иначе, как критикуя один другого сочинения; а ныне не только трогают честь язвительными ругательствами, но рады погубить друг друга вовсе, как какие-нибудь звери. И действительно, мало в них человеческого» (443).
«...Изгнано из сердец всякое сострадание к своему ближнему. Всякий живет для одного себя. Дружба, родство, честь, благодарность - все это считается химерою. Напротив того, все сентименты обращены в один пункт, то есть ложный вопрос чести. Наружность здесь все заменяет. Будь учтив, то есть никому ни в чем не противоречь; будь любезен, то есть ври, что на ум ни набрело, - вот два правила, чтоб быть charmant. Сообразя все, что вижу, могу сказать безошибочно, что здесь люди не живут, не вкушают истинного счастия и не имеют о нем ниже понятия. Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу» (445).
«Моды вседневно переменяются: всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась в одно время моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы».
«Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом, или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal , l где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги с здоровьем невозвратно. Так здесь живут не только холостые, но почти все женатые; а разница в том, что женатые нанимают особенные дома для своих шалостей» (445). Сравните с Онегиным. Хоть он и коснулся французского образа жизни, но не до такой же степени! В дневнике писатель делает вывод: «Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза» (25 июня 1778).
«Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол - словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах. Богатство их неисчислимо; а потому благородные дамы взяли другой образ нарядов, то есть ни на одной благородной не увидишь бриллиантика. Дорогие камни стали вывескою непотребства. На страстной неделе последние три дня было здесь точно то, что в Москве мая первое. Весь город ездит в рощу и не выходит из карет. Тут-то видел я здешнее великолепие. Наилучшие экипажи, ливреи, лошади - все это принадлежало девкам! В прекрасной карете сидит красавица вся в бриллиантах. Кто ж она? Девка. Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки. Сколько от них целых фамилий вовсе разоренных! Сколько благородных жен несчастных! Сколько молодых людей погибших! Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гоморре. С одной стороны видишь нечестие, возносящее главу свою, а с другой - вдов и сирот, стоящих подле окон домов великолепных, откуда из седьмого этажа (ибо добрые люди живут на чердаках) кидают сим нищим куски хлеба, как собакам» (446).
«Гораздо приятнее читать их сочинения, нежели слышать их разговоры. Самолюбие в них такое, что не только думают о себе, как о людях, достойных алтарей, но и бесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрели бессмертную славу» (450). Как точны замечания писателя еще двести лет назад!
Как мы привыкли обвинять наше самодержавие в подавлении свободомыслия! До сих пор школьные учебники полны этим пустословием. Хорошо бы, если бы и в России вместо твердой власти были подобные раскрепощенные нравы, - мечтает кто-то. Сегодня их мечты понемногу сбываются...
«Вольность есть пустое имя и право сильного остается правом превыше всех законов», - запишет в своем дневнике 4 января 1778 г. Фонвизин. «Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз - добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою. Вся честность на словах, и чем складнее у кого фразы, тем больше остерегаться должно какого-нибудь обмана. Ни порода, ни наружные знаки почестей не препятствуют нимало снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет о малейшей корысти. Сколько кавалеров св. Людовика, которые тем и живут, что, подлестясь к чужестранцу и заняв у него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрываются вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляют своими супругами, сестрами, дочерьми! Словом, деньги суть первое божество здешней земли . Развращение нравов дошло до такой степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением» (26 января 1778). Как современно звучат слова из ХVIII века! «Развращение нравов, дошедшее до крайности, [позволяет] сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своими образцами почитает» (5 февраля 1778).
«Обман почитается у них правом разума, - продолжает свои наблюдения русский писатель. - По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Божество его - деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал... Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века. Д"Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны...
Ни один писатель не может терпеть другого и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. Вот каковы те люди, из которых Европа многих почитает великими и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову! Истинно, нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий и почему признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии , и потом заключить, как порочно было бы без оной все человеческое общество!» (29 сентября 1778). Вот ответ Фонвизина нашим реформаторам, которые любят порассуждать, какой была Россия до 1917 года, но плохо представляют, какой бы она МОГЛА БЫТЬ «без оной религии». Такой, как Франция?!
«Воспитание во Франции ограничивается одним учением. Все юношество учится, а не воспитывается (мы к этому «наконец-то» пришли через 200 лет - Н.Л.). Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит. Итак, относительно воспитания Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими государствами».
Если Россия, истинная народная Россия, толпами, тысячами шла почти в это же время к преподобному Серафиму Саровскому, то Франция, народная, простая Франция, без ума была от кощунника и богохульника, напыщенного гордеца - Вольтера. Преподобный Серафим и любимец Вольтер - вот вам Запад и Восток.
«Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю, - замечает Фонвизин. - Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился» (5 февраля 1778).
«Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой, но последнею во многом наслаждается. Напротив того, французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве... Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги, безрезонные, частые, тяжкие и служащие к одному обогащению ненасытимых начальников; никто, не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Всякий делает что хочет». Фонвизин уже в то время увидел тесную связь юридического права без религиозной совести со скрытым рабством, чего мы не видим до сих пор...
И последний пример такой желанной для многих свободы - армия. «Солдаты командиров своих нимало не уважают. Несколько раз полковник, подъезжая к фрунту, кричал: «Тихо, господа, тихо! я вас прошу», ибо солдаты, разговаривая один с другим о своих делах, изо всей силы хохотали. Осмелюсь рассказать вашему сиятельству виденное мною в Монпелье, чтоб представить вам пример их военной дисциплины. Губернатор тамошний, граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа наполнена была лучшими людьми города, часовой, соскучив стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул и, поставя его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию, держа в руках свое ружье. Подле него сидел майор его полка и кавалер св. Людовика. Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого взял я вольность спросить: для чего часовой так к нему присоседился? «Потому что ему любопытно смотреть комедию», - отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает». Фонвизина это просто поражает, потому что представить такое в русской армии невозможно!
Итак, мы видим впечатления Дениса Ивановича Фонвизина от поездки по Францию. Теперь поглядим, что пишут наши школьные учебники. «Русские офицеры, вернувшиеся из заграничных походов, увидели громадную разницу между своей страной и Европой... В ней власть монархов была ограничена законами, конституцией, парламентом, сильным влиянием общественного мнения. Офицеры тоже захотели... установить республиканское правление...» . Конституция, парламент - словно заговоренные повторяют наши либеральные учебники, не желая печатать признания Фонвизина.
Уже тяжело больной, пишет Фонвизин «Рассуждение о суетности жизни человеческой». «В течение года поразили меня 2 удара; но Господь, защитник живота моего, всегда отвращал вознесшуюся на меня злобу смерти. Его святой воле угодно было лишить меня руки, ноги и части употребления языка: наказуя наказа мя Господь, но смерти не предаде. Но сие лишение почитаю я действием бесконечного ко мне милосердия, ибо...Всевидец, зная, что таланты мои могут быть более вредны, нежели полезны, отнял у меня самого способы изъясняться словесно и письменно и просветил меня в рассуждении меня самого. С благоговением ношу я наложенный на меня крест и не перестану до конца жизни моей восклицать: Господи! Благо мне, яко смирил мя еси» . (Вот такие бы слова вместо цитат Добролюбова помещали в учебниках, - право, пользы для наших детей и государства было бы гораздо больше).
В дальнейшем Фонвизину не позволено было выступать в печати; пятитомное собрание его сочинений не было издано. Его статьи распространялись только в списках. Последние годы жизни писатель был тяжело болен, но литературных занятий не оставил: начал автобиографическую повесть "Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях". Ключом к пониманию сокрытого смысла этой книги становится общий эпиграф: «Беззакония моя аз познах и греха моего не покрых» (Пс. 31:5) (81). Но такого Фонвизина у нас шарахаются, как... от ладана.
Николай Лобастов , из книги «Путь Домой. Взгляд православного учителя на русскую литературу Х I Х века»
Фонвизин. Избранное. М., 1947. С. 196.
Там же. С. 202.
Там же. С. 217.
Русь святая. Энциклопедия О.Платонова. С. 1015.
Коровин В.И. Литература. 10 класс. С. 81.
Воронин Т.Л. История русской литературы ХVIII столетия. С. 169.
