Пророческие стихи Сергея Есенина. Рецензия: поэма Сергея Есенина «Инония

И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, -
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!

И тебе говорю, Америка - п редсказание Хильдегарды Бингенской о США и страшной "комете":

Колесами солнце и месяц надену на земную ось - смещение оси вращенияЗемли относительно плоскости эклиптики. Нечто подобное уже происходило в далеком прошлом при сближении звезды с нашей планетой. См.

Говорю тебе - не пой молебствия
Проволочным твоим лучам.
Не осветят они пришествия,
Бегущего овцой по горам!

Говорю тебе - не пой молебствия проволочным твоим лучам - возможно, речь идет от рентгеновском или гамма - излучении нейтронной звезды в состоянии аккреции.

Сыщется в тебе стрелок еще
Пустить в его грудь стрелу.
Словно полымя, с белой шерсти его
Брызнет теплая кровь во мглу.

Звездами золотые копытца
Скатятся, взбороздив нощь.
И опять замелькает спицами
Над чулком ее черным дождь.

Возгремлю я тогда колесами
Солнца и луны, как гром;
Как пожар, размечу волосья
И лицо закрою крылом.

За уши встряхну я горы,
Кольями вытяну ковыль.
Все тыны твои, все заборы
Горстью смету, как пыль.

За уши встряхну я горы - Тифон и катаклизмы на Земле:
Далее речь идет о возрождении мира после этого катаклизма.

И вспашу я черные щеки Нив твоих новой сохой;
Золотой пролетит сорокой
Урожай над твоей страной.

Новый он сбросит жителям
Крыл колосистых звон.
И, как жерди златые, вытянет
Солнце лучи на дол.

Новые вырастут сосны
На ладонях твоих полей.
И, как белки, желтые весны
Будут прыгать по сучьям дней.

Синие забрезжут реки,
Просверлив все преграды глыб.
И заря, опуская веки,
Будет звездных ловить в них рыб.

Говорю тебе - будет время,
Отплещут уста громов;
Прободят голубое темя
Колосья твоих хлебов.

И над миром с незримой лестницы,
Оглашая поля и луг,
Проклевавшись из сердца месяца,
Кукарекнув, взлетит петух.

4

По тучам иду, как по ниве, я,
Свесясь головою вниз.
Слышу плеск голубого ливня
И светил тонкоклювых свист.

В синих отражаюсь затонах
Далеких моих озер
Вижу тебя, Инония,
С золотыми шапками гор.

Вижу нивы твои и хаты,
На крылечке старушку мать;
Пальцами луч заката
Старается она поймать.

Прищемит его у окошка,
Схватит на своем горбе, -
А солнышко, словно кошка,
Тянет клубок к себе.

И тихо под шепот речки,
Прибрежному эху в подол,
Каплями незримой свечки
Капает песня с гор:

"Слава в вышних богу
И на земле мир!
Месяц синим рогом
Тучи прободил.

Кто-то вывел гуся
Из яйца звезды -
Светлого Исуса
Проклевать следы.

Кто-то с новой верой,
Без крест и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.

Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Назарет — городок в Галилее, где в детстве жил Иисус Христос

Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера - в силе.
Наша правда - в нас!"

1918 год.

Антихристианское произведение С. Есенина

Анна ФЁДОРОВА

Поэма «Инония», которую Есенин посвятил пророку Иеремии, начинается словами:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, –
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Это начало – от пророка – к пророку. Есенин ставит себя в один ряд с библейскими пророками и особенно выделяет Иеремию. За 41 год своей пророческой жизни Иеремия всюду был преследуем и гоним, зато после смерти, когда стали сбываться все его пророчества, он удостоился глубокого почитания иудеев. Наверно, именно этот факт биографии Иеремии привлек Есенина. Вокруг «мессианских», как их тогда называли, поэм Есенина, да и вообще по поводу всего его творчества велась бурная полемика, высказывались прямо противоположные точки зрения, много было отрицательных отзывов. Возможно, этим посвящением Есенин намекал, что не сразу, но его пророчества сбудутся, и он удостоится всеобщего почитания. Это почитание, действительно, произошло, но не в отношении «мессианских» поэм 1917-1918 гг. Они как раз так и остались в области споров, недоумений и разночтений. И поэма «Инония» вызвала самую большую полемику с момента своего появления, во многом благодаря обилию религиозных образов, использование которых всегда предполагает некоторую осторожность, начисто отброшенную Сергеем Есениным.

Первым доказательством этому становится очевидное обращение Есенина к пророку Иеремии как к равному, поэт сразу заявляет с вызовом о своей новой, вдруг осознанной им сакральной функции, о своем самоприсвоенном звании пророка и учителя. В первых же строках он показывает, даже подчеркивает, начиная свою поэму с этих строк, что это самозванство – не просто озорство и кабацкая удаль, но грех. Он понимает, что за этот вызов, брошенный в небеса, может последовать оттуда наказание в виде копий и стрел, несущих гибель. Под копиями и стрелами (дождя) здесь имеются в виду громы и молнии, то есть та кара небесная, которая, в русском народном сознании настигала богохульников, кощунников, святотатцев. Как в омут бросается Есенин в это святотатство, отторгая от себя самое драгоценное, что есть у христианина – Святое Причастие и веру в спасительную жертву Иисуса Христа.

Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест

Как сам бывший верующий человек, выросший в Церкви, общавшийся с церковными людьми, он точно знает, чтО в Церкви считают самым страшным кощунством – надругательство над Святым Причастием. Он знает, как спасаются христиане – через страдания и крест Иисуса Христа. И все это отвергает, откидывает самым яростным и определенным образом перед тем, как начать проповедовать новое учение.

Есенин, задумывая «Инонию», вспоминал Пушкина, мол, и он позволял себе богохульство, имея в виду, очевидно, ранние произведения типа «Гаврилиады», но тематически «Инония» является параллелью к «Пророку» Пушкина. И там, и там совершается преображение человека, который должен начать пророчествовать. Но отличия здесь кардинальные.

Пушкинский пророк, в отличие от есенинского, во-первых, пассивен, шестикрылый серафим мягкими касаниями и рассечением, жжением и мучением готовит его к пророческой миссии. У Есенина, напротив, мы видим не призвание, как у Пушкина («И Бога глас ко мне воззвал»), а самозванство, самосвятство.

Второе принципиальное отличие – серафим в «Пророке» А.С. Пушкина вырывает язык, грешный, празднословный, лукавый – тот язык, который занимался, как в православии говорят, «плотским мудрованием», говорил о земном, греховном, злом, пустом. Пушкинский пророк начинает свое пророческое служение, как и подобает библейским героям, очищением, отказом от мирского. Пророк Исайя повествует об этом так: «Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:6).

Есенинский герой, с которым Есенин в первых же строчках поэмы себя отождествляет, перед тем, как возвестить свое новое учение, исторгает из себя святую, спасительную Христову мудрость – и тело Его, и учение. Он совершает прямо противоположное библейскому и пушкинскому действие, исторгает чистое и взамен этого принимает что-то иное, то есть – нечистое. Следовательно, и речи дальнейшие у такого пророка, можно с определенностью ожидать, не могут быть христианскими.

Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
Я иное узрел пришествие –
Где не пляшет над правдой смерть.

С. Есенин в черновике автобиографии «О себе» в 1925 г. писал: «В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму «Инония»…» В.С. Чернявский, часто встречавшийся с поэтом в октябре-декабре 1917 года, вспоминал: «Про свою „Инонию“, еще никому не прочитанную и, кажется, только задуманную, он заговорил со мной однажды на улице, как о некоем реально существующем граде, и сам рассмеялся моему недоумению: «Это у меня будет такая поэма… Инония – иная страна» [Цит. по: Субботин… С. 343-344].

Судя по этим словам, для Есенина важным было слово «иной». И в антитезе к старому миру его можно понимать как «новый», тем более, что эти слова созвучны.

В христианском контексте слово «иной», кроме «другой», означает также «неземной», «немирской», инаковый по отношению к нашему миру, трансцендентный. Но контекст поэмы Есенина – не христианский, а антихристианский. В антитезе к христианству слово «иной» применялось в России к неправославным конфессиям – «инославные религии», «инославие», как тогда говорили, а также – к иноземным странам. Здесь «иной» означает не только нехристианский, но также и «чужой», «чуждый», «неродной», не русский и даже – вражеский. В слове «Инония» слышится отзвук старинных названий древних враждебных России или просто далеких государств – Полония, Ливония, Франкония.

Это чужое для православной России учение «прободающих вечность звезд», о котором хочет говорить Есенин, конечно же, учение коммунистическое. По видимости, оно есть учение атеистическое (вместо креста – материалистические звезды, отрицающие вечность), но для Есенина коммунизм, большевизм это пока еще – не материализм, не научный атеизм. Совершено в материалистическом духе то же самое «иное» придет позже. В 1925 году в стихотворении «Неуютная жидкая лунность…»

Мне теперь по душе иное…
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны. (1925)

А в конце 1917 г. в «Инонии» Есенин, говоря об этом «ином», нарочито нагнетает архаическую и христианскую лексику: «постиг», «прободающих», «узрел» и, наконец, «пришествие».

Не в материалистически-атеистическом, а именно в антихристианском контексте надо понимать и «иное пришествие», которое узрел Есенин – если не Христа, второе пришествие Которого описано в Евангелии, то, разумеется, Антихриста. Преображенный кощунством, отрекшийся от Христа Есенин собирается нам рассказать о каком-то новом, нехристианском учении о конце света, о какой-то другой, чужой для России эсхатологии.

Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.
Подыму свои руки к месяцу,
Раскушу его, как орех.
Не хочу я небес без лестницы,
Не хочу, чтобы падал снег.
Не хочу, чтоб умело хмуриться
На озерах зари лицо.

Он здесь отрекается от самого себя, от всего, что он любил и делал, от своего творчества. Самое страшное – святотатство – совершилось, и он в отчаянии рвет на себе рубашку – теперь ничего не хочу, ничего не надо. Любимейший им голубой цвет, мягкое, теплое, мохнатое небо, рогатый месяц-бычок, который бодал облако, золото и серебро пушистого снега, цвет зари на озере – все это живое небо, вся эта одухотворенная детскими наивными религиозными и бытовыми образами русская природа, которая вдохновляла Есенина и была главным героем его лучших произведений – все это отвергается. Все это поэт хочет остричь, «как поганую шерсть», разломать, разгрызть. С детским упрямством и ожесточением он повторяет: «не хочу», «не хочу», «не хочу» – троекратное отречение от самого себя. Не так-то просто ему было с этим расставаться, хотя он и говорил, что «твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана».

Эти и предыдущие строки отсылают нас не только к раннему творчеству Есенина, но и (особенно – мотивы отречения, преображения, пришествия, прямые аналоги – «стрелы дождя», небесная лестница) к поэмам 1917 года, прямо предшествовавшим «Инонии»: «Октоих», «Преображение», «Пришествие». За эти поэмы Есенина многие критиковали. Приветствуя свершившуюся революцию, поэт переживал это событие в христианских образах – очень своеобразных, в которых языческое одухотворение животных соседствует с наивно-фольклорными представлениями народного православия. Идеологам революции этого было мало. «По выходе Триптиха, критики, опираясь на «Пришествие», вменили в вину Есенину религиозность: по словам П.Д.Жукова, Есенин «все еще плутает среди трех сосен отжившего православия» [журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, 18 ноября, с. 10].

Может быть, из-за этой критики Есенин «иное узрел пришествие», то есть, увидел другой вариант, более радикальный, развития темы пришествия, чем это было в поэмах 1917 года. Как будто, послушавшись критиков, решил расстаться с русским народным православием, которое составляло весь его мир, окончательно.

Дальше, наконец, когда зловещее «преображение» Есенина закончилось, речь «иного пророка» начинается словом: «Я сегодня снесся, как курица,// Золотым словесным яйцом». Образ яйца в то время занимал внимание, то и дело возникая и в стихах, письмах, и в разговорах. «Как яйцо, нам сбросит слово // С проклевавшимся птенцом («Преображение»). «…Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом…» (из письма Иванову-Разумнику, конец декабря 1917 г.); «слова до́роги - только „проткнутые яйца“» [из конспективной записи разговора с Есениным 3 января 1918 г., сделанной А.Блоком: Восп., 1, 175]. И.С. Субботин считает, что «источники этой метафоры систематически представлены в «Поэтических воззрениях…»: «…народ на своем богатом метафорическом языке выразил ежедневный восход солнца – баснею о том, что эта чудесная птица <заря> каждое утро несет по золотому яйцу , блеск которого прогоняет ночную тьму…» [Аф. I, 529; выделено автором]; «Когда желают выразить мысль, что в настоящее время счастье нелегко дается, обыкновенно говорят: „Умерла та курица, что несла золотые яйца!“» [Аф. I, 530] и т.д. Среди других вероятных источников – стихотворение Н.А.Клюева – «Меня Распутиным назвали…», присланное для публикации в Петроград в октябре 1917 г. и сразу же ставшее известным Есенину…

По Заонежью бродят сказки,

Что я женат на Красоте,

Что у меня в суставе - утка,

А в утке – песня-яицо…» [Субботин, С. 335-336]

Золотое яйцо от сказочной утки как образ народного солнечного счастья, здесь, конечно, сыграл свою роль, но надо вспомнить и о других параллелях. Обратим внимание на то, как появляется это слово-яйцо – не через рот, а, очевидно, через иное отверстие. Пророк буквально рожает слово, он сам здесь становится той чудесной птицей, которая в мифах многих народов, сносит мировое яйцо, из которого появляется весь космос. Для славян такой миф реконструировал А.А. Бычков [Бычков А.А. Энциклопедия языческих богов. Мифы древних славян. М., 2001. С.16].

О том, что герой Есенина выступает здесь не только в пророческой, но и в космогонической функции, говорят и дальнейшие строчки:

Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир…
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл.

За спиной его разрушительными стихиями (гроза и вьюга) – восемь, очевидно темных, по аналогии с грозовой тучей, крыльев, у него – «клюв слов» и оскал зубов. Чудовищная птица – не утка, не курица – снесла золотое яичко-слово об ином мире. Тело этого чудовища разрастается в нагромождении есенинских гипербол до космических масштабов, протягивается «до незримого города», до Египта, ходит по тучам, свешивается с небес, в волосах у него – то солнце, то звезды. Он может повернуть мир, выпить воздух, коленом придавить экватор, вздыбливать землю «на пики звездные», укусить Млечный путь. Он проклинает святые мечты своего народа – Китеж и Радонеж, призывает горе на сердце России – Московию, обещает выклевать молитвы в часослове, стереть лики святых и мучеников с икон, грозится самому Богу выгрызть бороду, раздеть Христа и сделать Господа «иным», то есть чужим для народа.

Снесенное им «золотое словесное яйцо» рождает вовсе не новый мир, а космическую катастрофу, хаос:

Раскую с вас подковы мук…

В оба полюса снежнорогие

Вопьюся клещами рук.

Коленом придавлю экватор

И, под бури и вихря плач,

Пополам нашу землю-матерь

Разломлю, как златой калач.

И в провал, отененный бездною,

Чтобы мир весь слышал тот треск,

Я главу свою власозвездную

Просуну, как солнечный блеск.

И четыре солнца из облачья,

Как четыре бочки с горы,

Золотые рассыпав обручи,

Скатясь, всколыхнут миры.

Здесь опять можно провести сравнение с пушкинским шестикрылым серафимом, совершавшим по воле Бога преображение пророка. Только одной деталью характеризует его Пушкин – «перстами легкими, как сон». Это – действительно светлый дух, небесное видение. А в «Инонии» – огромные размеры, руки-клещи, восемь грозовых и вьюжных крыльев, копыта на раскоряченных ногах, язык-комета – такой демонический образ в поэме Есенина сам над собой совершает преображение, сам себя призывает к пророчеству, сам из себя порождает новый космос, терзает землю, мучает людей и приветствует рождение языческого бога-тельца. Он кричит, ругается, угрожает погибелью всем, кто его не слушается: «Говорю вам, вы все погибнете», пугает их: «прокопытю души, как лось», лишает упования, обещает дать тем, кто его слушается «веру и мощь», хлеб (злак) и золото.

Чтобы плугом он в зори ранние

Распахивал с солнцем нощь.

Чтобы поле его словесное

Выращало ульями злак,

Чтобы зерна под крышей небесною

Озлащали, как пчелы, мрак.

Нагнетание звуков «з», «зл», «зор-зерн» рядом с многочисленными шипящими «ш» и «щ» придает этим обещаниям зловещий оттенок.

Из множества критиков, откликнувшихся на «Инонию», ближе всех, кажется, к пониманию ее демонической сути и грозного, саркастически-низменного пафоса подошел А.Киселев, который в своей статье «Мессианство в новой русской поэзии: „Пророк Есенин Сергей“» написал: «Я уверен, что большинству из читающих „Инонию“ в первый раз она не понравится. <…> Но <…> даже наиболее возмущенные, наиболее недоумевающие должны будут сделать некоторое усилие, чтобы стряхнуть с себя обаяние ее угловатой силы. <…> Кто даст себе труд внимательно прочесть „Инонию“, тот поразится ее мрачным огнем.<…> Характерные рубящие перебои ритма и мрачные, глухие ассонансы, шипящие и свистящие аллитерации <…>, обилие рифм, построенных на отдаленных созвучиях (гибели - библии, иконах я - Инония), диссонансы (Радонеж - залежи, погибнете - выгибью), навязчивые представления, как „прободать“ или „проклевать“, постоянные „говорю вам“ - все это дает свой своеобразный стиль, свою поэтическую манеру, дикую художественность, потрясающую, как музыка бури» [Цит. по Субботин… С. 355-356]. Но даже А. Кисилев, прочувствовав этот демонизм, неожиданно заключает: «Обращаясь к старому миру, олицетворенному в виде Америки, технически мощной, но слабой своею бездушностью и безверием, поэт еще раз ставит русскую тему о примате религиозно-этических ценностей над ценностями материальной культуры» [Там же. С. 356]. Но никогда в систему религиозно-этических ценностей русского народа не входили идеи о демоническом хаосе, пожирающем мир. Это, скорее, свойственно восточным культам, индуизму, в котором грозный Шива – разрушитель и созидатель одновременно, а также – оккультным теософским учениям конца XIX-XX веков, основатели которых нередко заигрывали и с демоническими, и с революционными силами.

В третьей части поэмы действительно неожиданно появляется Америка, возможно, как модель уже реализованного «иного», то есть, чужого, рая на Земле. Но есенинский «пророк» с яростью накидывается и на нее. Пообещав ей страшную встряску, пожары и разрушения, мрачный демон обещает и Америке урожай, почему-то гораздо больший, чем России, а потом затихает.

Конец поэмы выглядит странно. Кажется, будто Есенин устал богохульствовать, будто его демонический пророк устал угрожать, пресытившись своей яростью. Среди мусора, крови и пыли, оставшихся после Армагедона, который сам же и устроил, он откопал бледную затертую, многократно описанную картинку из детства – картинку воображаемого деревенского счастья. Вспомнил о чем-то светлом и не знает, что с этим делать – просто пристегнул к концу своей поэмы этот жалкий обрывочек…

Вижу тебя, Инония,
С золотыми шапками гор.
Вижу нивы твои и хаты,
На крылечке старушку мать;
Пальцами луч заката
Старается она поймать.
Прищемит его у окошка,
Схватит на своем горбе, –
А солнышко, словно кошка,
Тянет клубок к себе.

Там, когда «отплещут уста громов» как будто даже зазвучит молитва неизвестно к кому обращенная:

«Слава в вышних Богу
И на земле мир!
Месяц синим рогом
Тучи прободил.
Кто-то вывел гуся
Из яйца звезды -
Светлого Исуса
Проклевать следы.
Кто-то с новой верой,
Без креста и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.
Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет…

Библейская риторика здесь, совершенно опустошенная, повествует о непонятных самому Есенину вещах – кто-то вывел гуся, кто-то натянул на небе радугу, на пустом небе неизвестно чему радуется Сион, неизвестно из чего вызревает Назарет. Натянутый конец.

Но это – не сектантское богоискательство и не обычное для Серебряного века гуманистическое богоборчество. Это – не наивная народная мечта о новом Назарете, принявшая причудливые гипертрофированные формы, и не попытки в мистических образах символически изобразить коммунистическую утопию – соорудить рай на земле. Это – сотворение из слов мрачной демонической силы. Пророк Армагедона возвещает в «Инонии» о сбывающихся вокруг Есенина в революционном перевороте мечтах Антихриста, о его свершившемся пришествии, о приближении его торжества и царства.

Уродливое мрачное существо в поэме «Инония» действительно пророчествовало. В самом конце 1917 года, сразу после большевистского переворота, оно предсказывало все те ужасы, в которые уже в 1918 году ввергнется Россия, Православная церковь и та часть русского народа, что соблазнилась чуждым учением и захотела какого-то иного, неправославного, блаженства.

И.Н.Розанов обратил особое внимание на характер богоборчества Есенина: «Наиболее запросто обходится с Христом С.Есенин. У него он появляется „товарищем Иисусом“. <…> Поэты из народа пошли гораздо дальше А.Блока и А.Белого: Христос не только с нами, наш, но мы, т.е. революционный народ, и Христос - это, в сущности, только две ипостаси божества; а если „мы сами Христы“, то никакого другого и не нужно - вот итог, к которому приходит Есенин в своей последней поэме „Инония“» [Цит. по Субботин…. С. 351]

Но пока он хочет прозреть обновлённую жизнь - райский град Новый Назарет, впервые названный в стихотворении «Тучи с ожереба…» (1916), а затем утверждённый в «Певущем зове» (апрель 1917), восславленный как символ обновляющейся жизни. Надежда на земное обновление и счастье соединяется с евангельским видением мира. Облик будущего навязывается как рай на земле. Новый Назарет - одна из наивных форм обыденных для той поры хилиастических мечтаний. И, кажется, искусственно сконструированный образ. Скоро образ Нового Назарета преобразуется в идею Инонии, в стилизацию под народную утопию в кощунственно-богоборческом толковании. [Дунаев М. Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв . С. 180]

Святитель Василий Великий в «Ибо привычка к словам негодным служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надобно оберегать душу, чтобы, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества». Поэзия Сергея Есенина часто есть именно «удовольствие в словах». Ни авторитет имени, ни популярность поэта и его стихов не могут свидетельствовать о том, что именно вот в этом произведении не скрывается «яд с мёдом». Сказанное относится не только к творчеству С. Есенина, но и к стихам А. Фета, Ф. Тютчева, О. Мандельштама…

В те годы, когда протоиерей Иоанн Ильич Сергиев был уже всенародно известен, а в кронштадтский Андреевский собор к нему на литургию ежедневно уже съезжались тысячи людей со всей России, произошел один вопиющий случай. Во время службы на амвон поднялся некий студент и прикурил (sic!) от лампады на иконостасе. Отец Иоанн в это время уже вышел с чашей для причащения. Он в недоумении посмотрел на молодого человека и с гневом спросил: «Что ты делаешь?» В ответ молодой человек не покраснел, не застыдился и не вышел поспешно из храма. Он подошел к отцу Иоанну и резко, наотмашь ударил его по лицу рукой. От удара отец Иоанн сильно качнулся. Евхаристические Дары расплескались из чаши на пол, и потом пришлось вынимать несколько плит из амвона, чтобы утопить их в Балтийском море. До революции оставалось совсем недолго.

Студент тогда, к сожалению, ушел из храма на своих ногах и не был разодран на части возмущенными людьми, собравшимися для молитвы, чего он был, несомненно, достоин. Говорю это с полной ответственностью за каждое слово, ничуть не сгущая красок: если бы народ действовал в подобных случаях более жестко и адекватно, наглость шакалов уменьшалась бы на глазах. Говорю это также и с точки зрения последующей истории, которая для нас уже является прошедшей, а тогда лишь предчувствовалась и неясно различалась. Недалеко были уже времена неслыханного поругания веры, но прежде, нежели душить попов епитрахилью или «причащать» раскаленным оловом, нужно было кому-то начать с дерзкого глумления над Церковью, таинствами и служителями.

Древний Змей выползал из-под земли, и его отравленное дыхание рисовало многим миражи близкого всемирного счастья. Во имя будущего нужно было прощаться с прошлым. Кощунство – одна их форм подобного прощания. Достоевский в «Дневнике писателя» описывает случай, когда простой мужик на спор вынес за щекой из храма Причастие, чтобы выстрелить в Святые Дары из ружья (!). Было дело, Есенин выплюнул (!) Святое Причастие, в чем бахвалился перед Блоком. Вроде бы в том же замечен был в гимназические годы будущий любимец Ленина – Бухарин. Многие, имже несть числа, срывали затем с себя нательные кресты с радостью, и если бы можно было, то согласились бы смыть с себя и крещение какой-нибудь жертвенной кровью, как это хотел сделать Юлиан Отступник. Нужно понять, что в канун революции большие массы народа натуральным образом бесновались, дав место в своем сердце врагу. И у одних это беснование было облачено в гражданский пафос, а у других – в оправдательные речи для этого пафоса. Диавол был закономерно неблагодарен со временем и к тем, и к другим, пожрав с костями и строителей «нового мира», и разрушителей «старого», и любителей придумывать одобрительные аргументы для тех и других.

Но кем был в своих собственных глазах упомянутый студент? Хулиганом? Кощунником? Нет, что вы! В своих глазах он был героем и выразителем социального протеста. Какие-то поверхностные брошюры помогли ему сформировать жалкое мировоззрение. «Вы мне ответите за инквизицию, за Джордано Бруно и за гибель цивилизации ацтеков», – возможно, бормотал он, вынашивая планы, как отомстить Церкви. Должен же что-то гневное бормотать про себя глупый человек в свои прыщавые годы, когда бес уже вселился в него и тащит на свои дела. Ведь и сегодня, в период всеобщей грамотности, люди бормочут подобную ахинею.

Студент, вероятно, крепко веровал, но не в Воскресение Христово, а в торжество прогресса и в гуманизм. Ради одной веры он оскорблял другую, всюду заметную, но сердцем не усвоенную. Он оскорблял эту веру, стремясь приблизить ее конец.

Тогда он ушел из храма на своих ногах, и, что было с ним после, мы доподлинно не знаем. Но мы хорошо знаем, что было в общих чертах с этими многочисленными «бледными юношами со взором горящим». Тот, кто вошел в храм с целью ударить священника, вряд ли проживет затем всю жизнь в «благочестии и чистоте». Его неизбежно окрылит сошедшая с рук безбожная выходка, и в глазах многих он станет смельчаком, презирающим ветхие устои. Что запретит ему бросать бомбы в жандармов, или строчить антиправительственные листовки по ночам, или точить топор, как новый Раскольников? Что запретит ему окунуться в вихрь борьбы с самодержавием, ища то ли счастья для миллионов, то ли большей, хотя и минутной, славы себе? И если он дожил до Февраля, то со слезами радости и с визгом, свойственным всем взвинченным натурам, он приветствовал отречение императора. Потом был Октябрь, и если он не был среди большевиков Троцкого-Ленина, то мог оказаться среди тоже радикальных и любивших пострелять эсеров.

Кто убил его, оставшегося в живых тогда, в Андреевском соборе? Ведь наверняка кто-то убил его в том сумасшедшем XX столетии, когда самые невинные люди редко удостаивались смерти в собственной постели? Да кто угодно. Пуля белых в гражданскую. Пуля красного палача в застенках «красного террора». Та же пуля того же палача, только позже, когда «социализм уже был построен». А может – голод и цинга на стройке века или нож уркагана – на той же стройке. А может, он сам залез в петлю, видя, как не похоже то, за что он боролся, на то, что подобные ему бесноватые люди (не без его участия) построили. В этом случае он сэкономил для Родины пулю, хотя никто за это спасибо ему не сказал.

Но перенесемся на время опять в Андреевский собор Кронштадта. Еще не было бунта на Императорском флоте. Еще не было мятежа, для подавления которого Тухачевский сотоварищи побегут по льду в атаку при поддержке артиллерии. Гумилев еще не расстрелян. Еще на троне – последние Романовы, а в храме чудотворно служит Всероссийский пастырь Иоанн Ильич Сергиев. Вот какой-то мерзавец поднимается на амвон и прикуривает от лампады над местной иконой папиросу…

Завтра почтеннейшая публика, хихикая, прочтет об этом событии заметку в свежих номерах либеральной прессы.

Сергей Есенин написал стихотворение «Инония» в 1918 году

Пророк Иеремия «за 41 год своей пророческой жизни всюду был преследуем и гоним, зато после смерти, когда стали сбываться все его пророчества, он удостоился глубокого почитания иудеев. <...> Как памятники проповеднической деятельности прор<ока> Иеремии остались: 1) книга его имени; 2) книга Плач; и 3) Послание» («Полный православный богословский энциклопедический словарь», том I, СПб., <б.г.>, стб. 1037). Книга пророка Иеремии и Плач Иеремии входят в Ветхий Завет.
Посвящается Пророку Иеремии.
1

Не устрашуся гибели,
Ни копий, не стрел дождей, -
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей .

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.

Я иное узрел пришествие -
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.

Подыму свои руки к месяцу,
Раскушу его, как орех.
Не хочу я небес без лестницы,
Не хочу, чтобы падал снег.

Не хочу, чтоб умело хмуриться
На озерах зари лицо.
Я сегодня снесся, как курица,
Золотым словесным яйцом.

Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир...
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл.

2

Лай колоколов над Русью грозный -
Это плачут стены Кремля.
Ныне на пики звездные
Вздыбливаю тебя, земля !

Тектонический катаклизм. Пророчества о будущей судьбе Москвы (Кремля ) http://isi-2012.blogspot.ru/2011/04/blog-post_1378.html

Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.

Ухвачу его за гриву белую
И скажу ему голосом вьюг:
Я иным тебя, господи, сделаю,
Чтобы зрел мой словесный луг!

Проклинаю я дыхание Китежа
И все лощины его дорог.
Я хочу, чтоб на бездонном вытяже
Мы воздвигли себе чертог.

Китеж - город - легенда, который погрузился в воду озера Светлояр, во время нашествия хана Батыя.
Я хочу, чтоб на бездонном вытяже м ы воздвигли себе чертог - убежище (бункер)

Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых.

Плачь и рыдай, Московия!
Новый пришел Индикоплов.
Все молитвы в твоем часослове я
Проклюю моим клювом слов.

Индикоплов Козьма (Косма) — византийский купец и путешественник (VI век н.э.), автор сочинения «Христианская топография», где на основе Библии была изложена теория строения Вселенной.
Возможно, появление в России нового учения, религии, Мессии.

Уведу твой народ от упования,
Дам ему веру и мощь,
Чтобы плугом он в зори ранние
Распахивал с солнцем нощь.

Дам ему веру и мощь - пророчества о будущем России: http://isi-2012.blogspot.ru/2012/07/blog-post_1107.html

Чтобы поле его словесное
Выращало ульями злак,
Чтобы зерна под крышей небесною
Озлащали, как пчелы, мрак.

Проклинаю тебя я Радонеж,
Твои пятки и все следы!
Ты огня золотого залежи
Разрыхлял киркою воды.

О загадочном «небесном Светиле», которое появится в небе Земли, упоминал и Преподобный Сергий Радонежский святой, величайший подвижник земли русской. В одну из пятниц Рождественского поста 1387 года его любимый ученик Михей записал это пророчество : «Придет время Моё, когда небесное Светило к Земле устремится, и тогда придешь ты исполнить волю сроков. И ненавистные будут спасителями, и побежденный будет вести победивших. И три корня, разделенные проклятием, срастаться любовью, и вести их будет посланный не из их племени. До срока проклянут татар и евреев, и они проклянут землю русскую. Когда же твои кости будут преданы уничтожению, трем проклятиям исполнится срок и невидимо видимый станет у престола, облеченный Венцами и Перстнем. И где приложишь Перстень, там будет Рука Моя и Владык».

Твое солнце когтистыми лапами - небесное Светило Сергия Радонежского.

Ныне ж бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы
Из лоханки второй луны.
...второй луны - Пророчество Раньо Неро о появлении второй Луны рядом с нашей планетой: " На небе будет два Солнца и две Луны. Не будет ночи. Земля превратится в пылающий ад. На земле невозможно будет жить. Лишь в воздухе и под землей будет спасение живущим. Будет построено восемь подземных городов. С гор будут спилены вершины. Люди смогут жить лишь на горах. Многие люди ослепнут от света двух Солнц; Поднимутся огромные волны. Они затопят половину земной тверди, а затем откатятся (приливная волна ). На севере снега и льды растают. На полюсах появятся обширные цветущие земли; Новая Луна будет меньше размером и ближе к Земле, чем старая Луна. Новая Луна будет так же хорошо видна с Земли, как и старая.

Говорю вам - вы все погибнете,
Всех задушит вас веры мох.
По-иному над нашей выгибью
Вспух незримой коровой бог.

Велес. Сравните с другими антропоморфными рисунками Тифона.

коровой бог (коровий бог) - Велес (скотий бог). Велес — один из богов славянского мира. В христианском апокрифе "Хождение Богородицы по мукам" Велес назван бесом и "злым богом" (Чернобог). Его главным деянием стало то, что он привел сотворенный Родом и Сварогом мир в движение. Символом этого движения от Тьмы к Свету, от Нави через Явь к Прави, является знак солнцеворота, или на санскрите — свастика.
Свастика - изображения нейтронной звезды класса "пропеллер":

И напрасно в пещеры селятся
Те, кому ненавистен рев.
Все равно - он иным отелится
Солнцем в наш русский кров.

Все равно - он иным отелится Солнцем - второе солнце в Солнечной системе. Древние наскальные рисунки и петроглифы:

Все равно - он спалит телением,
Что ковало реке брега.
Разгвоздят мировое кипение
Золотые его рога.

он спалит телением - пожар с неба. Предсказания:

Новый сойдет Олипий
Начертать его новый лик.
Говорю вам - весь воздух выпью
И кометой вытяну язык.

Олипий — Олипий (Алипий) Печерский; первое из имен русских иконописецев (XII век), дошедшее до наших дней. Впоследствии канонизирован.
Говорю вам - весь воздух выпью - захват части атмосферы Земли тяготением Тифона. И кометой вытяну язык - антропоморфное изображение Тифона с длинным вытянутым языком.

Тифон. Этрусский антификс.


Трехглавый Тифон. Звезда - комета - вид звезды после прохождения рядом с солнцем.

До Египта раскорячу ноги,
Раскую с вас подковы мук...
В оба полюса снежнорогие
Вопьюся клещами рук.

Коленом придавлю экватор
И, под бури и вихря плач,
Пополам нашу землю-матерь
Разломлю, как златой калач.
Коленом придавлю экватор... нашу землю-матерь разломлю, как златой калач - воздействие тяготения звезды на нашу планету, которое приведет к расколу земной коры, землетрясениям и извержениям вулканов.

И в провал, отененный бездною,
Чтобы мир весь слышал тот треск,
Я главу свою власозвездную
Просуну, как солнечный блеск.

И четыре солнца из облачья,
Как четыре бочки с горы,
Золотые рассыпав обручи,
Скатясь, всколыхнут миры.

И четыре солнца из облачья - нейтронная звезда и ее четыре наиболее крупных спутника.