У России, как у большого дерева, большая корневая система и большая лиственная крона, соприкасающаяся с кронами других деревьев. Мы не знаем о себе самых простых вещей. И не думаем об этих простых вещах.

Природа, родник, родина, просто доброта

Я собрал у себя различные заметки, делавшиеся мной по разному поводу, но все на одну тему о русском, и решил их предложить читателю.

Естественно, что раз заметки делались по разным поводам, то и характер их различный. Сперва я думал их привести к какому-то единству, придать стройность композиционную и стилистическую, но потом решил: пусть сохранится их нестройность и незаконченность. В нестройности моих заметок отразилась случайность поводов, по которым они писались: то это были ответы на письма, то заметки на полях прочитанных книг или отзывы по поводу прочитанных рукописей, то просто записи в записных книжках. Заметки должны остаться заметками: так в них будет меньше претенциозности. О русском можно писать очень много и все-таки нельзя исчерпать эту тему.

Все, что я пишу далее в своих заметках, это не результат проведенных мною исследований это только «негромкая» полемика. Полемика с чрезвычайно распространившимся и у нас и на Западе представлением о русском национальном характере как о характере крайности и бескомпромиссности, «загадочном» и во всем доходящем до пределов возможного и невозможного (и, в сущности, недобром).

Вы скажете: но и в полемике следует доказывать! Ну а разве распространившееся ныне на Западе, да и частично у нас представление о русском национальном характере, о национальных особенностях русской культуры, и в частности литературы, доказано кем-либо?

Мне мое представление о русском, выросшее на основе многолетних занятий древнерусской литературой (но и не только ею), кажется более убедительным. Конечно, я здесь только коснусь этих своих представлений и лишь для того, чтобы опровергнуть другие ходячие, ставшие своего рода «исландским мхом», мхом, который осенью отрывается от своих корней и «бродит» по лесу, подтолкнутый ногой, смытый дождями или сдвинутый ветром.

Фото: Geo.ru

Национальное бесконечно богато. И нет ничего удивительного в том, что каждый воспринимает это национальное по-своему. В этих заметках о русском я и говорю именно о своем восприятии того, что может быть названо русским: русским в характере народа, русским в характере природы, городов, искусства и пр.

Каждое индивидуальное восприятие национального не противоречит другому его индивидуальному восприятию, а скорее дополняет, углубляет. И ни одно из этих личных восприятий национального не может быть исчерпывающим, бесспорным, даже просто претендовать на то, чтобы быть восприятием главного. Пусть и мое восприятие всего русского не исчерпывает всего главного в национальном русском характере. Я говорю в этих заметках о том, что кажется для меня лично самым драгоценным.

Читатель вправе спросить меня: почему же я считаю свои заметки о русском достойными его внимания, если я сам признаю их субъективность. Во-первых, потому, что во всяком субъективном есть доля объективного, а во-вторых, потому, что в течение всей жизни я занимаюсь русской литературой древней в особенности и русским фольклором. Этот мой жизненный опыт, как мне представляется, и заслуживает некоторого внимания.

Природа и доброта

Как-то приезжала ко мне в Комарово молодая переводчица из Франции. Она переводит две мои книги «Поэтику древнерусской литературы» и «Развитие русской литературы XXVII вв.». Естественно, что у Франсуазы много затруднений с цитатами из древнерусских текстов и русского фольклора. Есть затруднения, так сказать, обычные: как передать все оттенки, которые имеются в русском, разные ласкательные, уменьшительные — всю ту вибрацию чувств, которая так хорошо отражена в русском фольклоре в отношении окружающего людей и природы? Но вот одно место ее уж очень серьезно затруднило. Арина Федосова говорит в одном из своих причитаний о том, что после смерти своего мужа снова вышла замуж:

Я опять, горе-бедна, кинулась,
За друга сына да за отцовского...

Франсуаза спрашивает: «Что же это значит: она вышла за брата своего мужа? За другого сына отца своего прежнего мужа?» Я говорю: «Да нет, это просто такое выражение, Федосова хочет сказать, что у ее второго мужа тоже был отец». Франсуаза еще больше удивляется: «Но разве не у каждого человека есть или был отец?» Я ей отвечаю: «Да, это так, но когда хочешь вспомнить о человеке с ласкою, то мысль невольно кружится вокруг того, что у него были родные — может быть, дети, может быть, братья и сестры, жена, родители. Зимой я увидел, как погиб под грузовиком человек. В толпе больше всего говорили не о нем, а о том, что, может быть, у него дома остались дети, жена, старики... Жалели их. Это очень русская черта. И приветливость у нас часто выражается в таких словах: родненький, родименький, сынок, бабушка...»

Франсуаза вспыхивает: «А, вот что это значит! Я на улице спросила одну пожилую женщину, как найти нужную мне улицу, а она сказала мне "доченька"». — «Вот именно, Франсуаза, она хотела обратиться к вам ласково». — «Значит, она хотела сказать, что я могла бы быть ее дочерью? Но разве она не заметила, что я иностранка?» Я рассмеялся: «Конечно же, она заметила. Но она именно потому и назвала вас доченькой, что вы иностранка, чужая в этом городе — вы же ее спросили, как пройти куда-то». — «Ах!» — Франсуаза заинтересована. Я продолжаю: «Если вы иностранка, вы, значит, одна в Ленинграде. Пожилая женщина, называя вас доченькой, не хотела непременно сказать, что вы ее дочь. Она называла вас так потому, что у вас есть мать или была мать. И именно этим она вас приласкала». — «Как это по-русски!»

Фото: Photosight.ru

И дальше разговор пошел о том, где и когда в русской поэзии или в русской литературе ласковость к человеку выражается в том, что у него есть родные. Вот, например, «Повесть о Горе Злочастии». В ней выражается необыкновенная ласка к беспутному ее герою-молодцу, и начинается она с того, что у молодца этого были родители, которые берегли его и холили да жить «научали». А когда молодцу в «Повести о Горе Злочастии» становится особенно худо, то поет он «хорошую напевочку», которая начинается так:

Безпечална мати меня породила,
гребешком кудерцы розчесывала,
драгими порты меня одеяла и отшед под
ручку посмотрила, хорошо ли мое чадо в драгих портах? —
а в драгих портах чаду и цены нет!

Значит, и красивым-то молодец вспоминает о себе с матерью как мать на него «отшед под ручку посмотрила».

Франсуаза вспомнила, что в ее родном Безансоне поставлены «Три сестры» Чехова и французы очень любят эту пьесу. Ведь и тут речь идет именно о трех сестрах, а не о трех подругах, трех разных женщинах. То, что героини сестры, это ведь особенно и нужно русскому зрителю, чтобы им сочувствовать, возбудить к ним симпатии. Чехов замечательно угадал эту черту русского читателя, русского зрителя.

И дальше мы стали вспоминать, сколько в русском языке слов с корнем «род»: родной, родник, родинка, народ, природа, родина... И «порода» — лучшее, что дает природа в совокупных усилиях с человеком. Даже камни принадлежат к какой-нибудь породе.

Слова эти как бы сами слагаются вместе — родники родимой природы, прирожденность родникам родной природы. Исповедь земле. Земля — это главное в природе. Земля рождающая. Земля урожая. И слово «цвет» — от цветов! Цвета цветов! Рублевское сочетание — васильки среди спелой ржи. А может быть, голубое небо над полем спелой ржи? Все-таки васильки — сорняк, и сорняк слишком яркий, густо-синий, не такой, как в рублевской «Троице». Крестьянин не признает васильки своими, и рублевский цвет не синий, а скорее небесно-голубой. И у неба сияюще синий цвет, цвет неба, под которым зреют колосистые поля ржи (в этом слове тоже корень, связанный с ростом, урожаем, рождением; рожь — это то, что рожает земля).

Продолжение следует...

* * * * * * * * *

Статья предоставлена: сайт "Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев"
Стаья опубликована: Лихачев Д. С. Русская культура. М., 2000. С. 408–418.

Д. С. Лихачев

О русском и чужестранном

(из записных книжек)

В моих «Заметках о русском» сделана попытка описать как бы народный идеал русских – их лучшие качества, как они представляются самим русским Сейчас для меня ясно одно серьезное упущение в «Заметках». Говоря о «лучшем» для характеристики русских (лучшее всегда выделяется в историях искусств или историях литератур и именно по нему судится и об искусстве и о литературе), в «Заметках» ничего не говорится о тех вершинах, которые существуют и в самих вершинах – в искусстве, в литературе, в философии, в национальных особенностях религии.

Что можно о них сказать совсем кратко? Выразителями «вершин» всегда являются мыслители (философы, богословы, критики). С западноевропейской точки зрения, философов и богословов в России как бы и нет. Они растворены в художественном творчестве всех родов: в иконописи, в музыке, в поэзии и т.д. Наиболее сильные и оригинальные мыслители на Руси – это Андрей Рублев, Дионисий, безвестные творцы церковной музыки, Иларион, князь Владимир Мономах, протопоп Аввакум, Ломоносов и Державин, Пушкин, Тютчев, Лермонтов, Чаадаев, Достоевский, Владимир Соловьев, Мусоргский, Скрябин, Рерих и др.

В чем причина такой особенности русской философии? Русская философия очень конкретна, чуждается абстрактной мысли и направлена прежде всего на познание мира, а не на гносеологические проблемы. Познание же мира как целого связано прежде всего с художественным его осмыслением.

Важно подчеркнуть, что великие стили – романский (а на Руси монументально-исторический), готический (а на Руси предвозрожденческий), барокко (и в его русской форме), классицизм – это стили, познающие мир, стремящиеся обнаружить в мире единство, подчиненность мира единым мировоззренческим принципам (содержательно-формальным). По одному этому история философии должна учитывать стилистическое осмысление мира, которое легко понять, изучая единые признаки стиля в разных областях художественного творчества (в архитектуре, живописи, скульптуре, литературе, музыке, даже – модах и обычаях).

Поэтому и отдельные поэты, писатели, живописцы (и иконописцы), композиторы являются мыслителями, отражающими в своем творчестве собственное понимание мира. Это художественное понимание мира отличается гораздо более сильным внутренним ощущением общего в мире, чем логическое его познание.

И вот характерно, что хотя во все века и у всех народов существовали и существуют художники-мыслители (Гете, Бетховен, Моцарт, Вагнер, Пуссен и т.д.), в России познание мира больше всего стремилось увидеть в мире его единство, цельность, увидеть, ощутить, эмоционально передать другим это свое ощущение.

Но характерно и другое: художественное познание мира русскими художниками почти во всех случаях было связано с ощущением трагичности совершающегося в мире – в истории (Мусоргский), в современности (Достоевский), в природе (Тютчев), во всем мире (Владимир Соловьев), трагическим восприятием будущего (Лермонтов, Соловьев, Блок).

Если вернуться теперь к тому простому, о чем я писал в своих «Заметках о русском» – к доброте, воле, свободе и пр., то и там в конечном счете мы найдем эту трагичность. Трагична русская доброта, русское понимание воли, удачи. Трагична основа русской беспечности и беззаветной (то есть существующей без завета) удали.

Но это все требует особого и очень сложного осмысления. Явления эти далеко не просты.
Возвращаясь к характеру русской философии, обратим внимание на то, что главным аргументом в пользу выбора из всех религий византийского православия был аргумент эстетический: красота богослужения в константинопольском храме Софии. И пошли отсюда храмы Софии, Премудрости Божией, в Киеве, Новгороде, Полоцке. Главный аргумент в пользу истинности – красота.

Обаятельный образ Франциска Ассизского связан с нищетой, и то же – Сергий Радонежский. Но Франциск – нищенствующий святой, а Сергий – нищий крестьянин. И в этом существенное различие.

Сергий сам плотничал, ставил кельи, таскал бревна, носил воду в двух водоносах, пек хлеба, сам шил одежду и тачал обувь – делал всю черную работу и даже нанимался плотничать за гнилые хлебы. Когда слава его прошла уже по всей Руси, он все же не изменял своего трудового образа жизни. Именно поэтому он получил в народе огромную славу и непререкаемый авторитет, с которым вынуждены были считаться самые верхи московского государства и русской церкви.

Приходившие к нему на поклонение люди принимали его за простого работника и не хотели верить, что перед ними сам прославленный по всей Руси игумен. К нему приезжает сам великий князь Дмитрий Донской за советом и помощью. И помощь его действенна. Когда нижегородский князь Борис не покорился Москве, по слову Сергия были затворены в Нижнем все церкви, и Борис, опасаясь народа, вынужден был покориться. Дмитрию Донскому перед выступлением в поход против Мамая Сергий дает в войско двух иноков, веля им сражаться. Это было против церковных обычаев, запрещавших инокам воевать. Тем самым Сергий освятил поход против Мамая как святое дело и способствовал подъему духа в войске Дмитрия.

Юродство не есть явление национальное. Юродивые существовали в Византии, Италии, России, на Востоке и т.д. Юродивые есть у православных, католиков, мусульман; их нет только у протестантов, лютеран, но там они просто имеют некую иную форму. Юродивый стремится превратить свои поступки в поучения. Поступок юродивого – символ. В Петре многое от «культуры юродства».

Из английских впечатлений. Английский дом развивался и приобрел свой типичный для XIX века вид в течение столетий. Характерная черта внутреннего убранства типичного богатого английского дома: эклектизм – вещи разных эпох и стилей, накапливавшиеся в семьях, связанные с семейными воспоминаниями и типичным английским бытом. Обилие картин на стенах (особенно типичны – акварели и карикатуры). Вещи, привезенные в столетие колониальных завоеваний из Индии, Китая, Японии, Персии, Америки.

Внутренним убранством английского «country house» («загородный дом») много занимались архитекторы Вильям Кент и Роберт Адам, Генри Холланд, Вильям Чеймберс, сэр Джон Стоун – создатели палладианского стиля, столь же типичного для английских загородных домов, как екатерининский классицизм и ампир для русских усадебных домов. Этот стиль еще более развил эклектизм, смешение стилей, эпох и стран в английских богатых домах, объединенных, однако, любовью их английских хозяев к уюту (камины почти во всех комнатах), к садам и паркам (цветы живые в горшках и вазах и изображения цветов на картинах, растительные орнаменты и цветочные букеты на английских обивочных ситцах). И вместе с тем – любовь англичан к «скромной элегантности»: ковры слегка потертые, кожа слегка поношенная, ситец чуть блеклый. Ничто не должно выглядеть новым, ярким, реставрированным или только что купленным.

В Кембридже я несколько дней провел в типично английском гостеприимном доме. Он был двухэтажный с лифтом во второй этаж, с комнатой для гостей (на полке над кроватью – Библия и детективы). Одна дверь открывалась на двор, соединенный с улицей, где подъезжали машины. Другая вела в сад прямо на газон, без дорожек. Сад разделен кустами на две половины: одна – ближайшая и другая – отдаленная. С боков кусты, за которыми ухаживает садовник (садовник обязателен, но нет другой прислуги). Садовник же сажает цветы. Был март, и на вечно зеленом газоне цвели желтые нарциссы (daffodils). Цветы были в комнатах – в вазах и в горшках. Англичане впускают природу в свои дома.

Но дело не в этом. Хочу сравнить с русскими загородными усадьбами. Приведу описание большой русской усадьбы Трубецких «Ахтырка» (недалеко от Абрамцева; сейчас не существует): «Это была величественная барская усадьба Empire, один из архитектурных chefs d"oeuvres начала XIX столетия. Усадьба эта и сейчас (речь идет о 1917 годе) славится как одна из самых дивных подмосковных старинного типа. Как и все старинные усадьбы того времени, она больше была рассчитана на парад, чем на удобства жизни. Удобство, очевидно, приносилось тут в жертву красоте архитектурных линий.

Парадные комнаты – зал, биллиардная, гостиная, кабинет были великолепны и просторны; но рядом с этим – жилых комнат было мало, и были они частью проходные, низкие и весьма неудобные. Казалось, простора было много – большой дом, два флигеля, соединенные с большим домом длинными галереями (так же, как и в «Узком» под Москвой), все это с колоннами Empire и с фамильными гербами на обоих фронтонах большого дома, две кухни, в виде от дельных корпусов Empire, которые симметрично фланкировали с двух сторон огромный двор перед парадным подъездом большого дома. И, однако, по ширине размаха этих зданий помещение было сравнительно тесным. Отсутствие жилых комнат в большом доме было почти полное... жизнь должна была подчиняться... стилю. Она и в самом деле ему подчинялась. Характерно, что стиль этот распространялся и на церковь, также с колоннами, также Empire, и как бы сросшуюся в одно бытовое и архитектурное целое с барской усадьбой. Это была архитектура очень красивая, но более усадебная, чем религиозная». Даже о быте Трубецкой говорит, вспоминая обед: «Этот обед... был слишком стильным». 1

Отмечу, что центр английского загородного дворца – «drawing room» (гостиная) был полной противоположностью танцевального и музыкального залов русских усадеб.

Русское ли все это? Я как-то еще до войны спросил академика А.С.Орлова – в какой социальной среде был лучший, самый правильный и красивый русский язык? Александр Сергеевич подумал и не сразу, но уже уверенно ответил: у среднего дворянства, в их усадьбах. В тех же воспоминаниях Евгения Трубецкого я нашел описание такой «средней» усадьбы Лопухиных–Меньшова, где царила «стародворянская уютность жизни, которая нашла себе гениальное изображение в семействе Ростовых толстовского романа» 2 . «Дом городской и деревенский был для них не местом парада, – а уютным и теплым семейным гнездом» 3 , «все комнаты всегда неизменно полны гостей, переполняющих дом до последних пределов вместимости» 4 . Соответственной была планировка и обстановка. Кстати, очень часто стены были из некрашеных тесаных бревен, на которых выделялись прекрасные картины, главным образом пейзажные. Изображения таких интерьеров сохранились.

И кстати еще – обилие диванов во всех комнатах, чтобы было где уложить всех гостей. Диваны были и обычные, и длинные, и угловые, где удобно было разговаривать или играть. Саксонский диалект всегда казался немцам комическим. Но поразительно, что этот комический эффект использовался в XIX веке русскими писателями при изображении того, как немцы говорили по-русски.

Самые большие коллекции этнографических материалов по Аляске – в Ленинграде-Петербурге, а другая – в Хельсинки-Гельсингфорсе. Последний губернатор русской Аляски был финн по происхождению. Интересом к этнографии он обязан Лёнроту – собирателю Калевалы. Любовь к своему народу подсказала ему любовь к американским индейцам.

Очень верная мысль высказана С. М. Соловьевым в его «Публичных чтениях о Петре Великом» по поводу пресловутой, популярной в обывательских представлениях мысли об «отсталости» России: движение народов по историческому пути нельзя сравнивать... с беганьем детей взапуски или конскими бегами, к которым прилагается слово «отстать». Внутренние силы могут быть больше у того, кто движется медленнее. Я добавлю к мысли Соловьева и следующее: дело может быть и в возрасте – тот, кто моложе, тот может быть и менее образован того, кто старше, может отстать от старшего по возрасту и на служебной лестнице. А потом обогнать...

«Россия, нищая Россия», и это совершенно верно. Но какое богатство в дворцах знати, императорской фамилии. Достаточно сравнить пригороды Петербурга с Шенбруннским дворцом Франца-Иосифа под Веной. А богатства монастырей, библиотек! И все-таки Россия – нищая, ибо богатство или нищета – это богатство или нищета народа, общего уровня жизни.

А вот неверное, избитое, набившее оскомину, несколько раз с бахвальством повторенное в докладах на общих собраниях Академии наук СССР ее президентом академиком Александровым утверждение: «Наша страна из страны почти сплошной неграмотности при царском правительстве...» Откуда взято это утверждение? Из старых статистических данных? Но тогда записывали в неграмотные всех старообрядцев, отказывавшихся читать книги гражданской печати. А эти «неграмотные» любили книгу, знали свои книги лучше, чем сборщики сведений – свои. И читали больше.

Наши, представления об истории и о прошлом – это по большей части мифы. Один из мифов – «потемкинские деревни». А князь Потемкин населил Новороссию и строил Одессу, Николаев и многие другие города как раз там, где он якобы строил свои «деревни». Тем не менее истина в этом мифе о «потемкинских деревнях» была: в России очень любили строить для «начальственного ока».

Эпоха воздействует на человека, даже если он ее не принимает. Нельзя «выскочить» из своего времени. Некоторые считают, что Максим Грек противник Возрождения, а потому вне Возрождения. Да, противник Возрождения, но и в этом типичный его представитель, как и учитель Максима – Савонарола.

Леруа-Болье, полемизируя с мнением – «поскребите русского и вы найдете татарина», – ответил – «снимите налет татарского ига и вы найдете в русском европейца». Исторически ведь он несомненно прав: татарское иго вторично!

Кто были столпами русской государственности в ее хорошем повороте: капитан Миронов, Максим Максимович, Тушин…

Термин «мещанство» идет от Герцена, который разумел под ним коллективную посредственность, умеренность и аккуратность, ненависть к яркой индивидуальности. Подобного понятия нет в других языках. Уж очень ненавистно было всегда мещанство в России. Поэтому и утвердилось это понятие.

Европейская культура универсальна. Она принимает в себя все культуры мира – и те, что были, и те, что существуют сейчас. Европа началась в Греции, Греция родила европейский, все принимающий, терпимый и свободный тип культуры.
Центр европейской культуры должен вернуться в Грецию.
Строители Успенского собора Киево-Печерского монастыря из Греции.
Популярность Влахернского монастыря на Руси также связана с победой над русскими. Когда Аскольд подошел к Царьграду, греки вынесли ризу Богоматери, окунули в море, поднялась буря и разбила корабли русских язычников.

Мне уже приходилось говорить и писать об умении русских сочувствовать врагам в их несчастьях и об отсутствии у русских чувства национального превосходства. Так видно по всем литературным произведениям вплоть до XVII века. Самое удивительное в этом отношении произведение – обширная «Казанская история». Поразительно прежде всего то, что присоединяется к Русскому государству не просто земля и население, присоединяется царство с его историей. Завоевание Казани ознаменовано составлением на русском языке для русских читателей истории Казани. И эта история Казанского царства, «разбойничьего гнезда», по выражению современных историков, составлена внимательно и с полным уважением к самим казанцам. В описании сражений и штурмов Казани воздается похвала храбрости казанцев – и это не один раз. «Един бо казанец бияшеся со сто русинов, и два же со двема сты». Гибель воинов оплакивается автором без разбора их национальной принадлежности. «И мнози ото обою страну падоша, аки цветы прекрасныя». Это о врагах-то – «цветы прекрасныя». Это удивительно. Как бы прося извинения у читателей за восхваление врагов, автор пишет: «Да нихто же мя осудит от вас о сем, яко единоверных своих похуляющи и поганых же варвар похваляющи: тако бо есть, яко и вси знают и дивятся мужеству его, и похваляют».

Вся «Казанская история» наполнена восторженным описанием красоты Казани и крепости ее стен. Но самое удивительное – это лирические плачи царицы Сююмбеки, уводимой из Казани в Москву. Три плача могут сравниться с ними в русской литературе: плач Ярославны, плач Евдокии по Дмитрии Донском и плач Евпраксии по погибшим от Батыя.

Удивительно сопереживание автора с нею: Сююмбека называет русских людей «незнаемыми», Иван Грозный для нее «некий царь». И все-таки все плачи Сююмбеки целиком сочинены автором «Казанской истории» в духе русских народных песен. Но их нужно прочесть – они большие.

Рассказывают, что на невольничьих рынках Средиземноморья особенно ценились русские женщины в няньки. И ведь няни из крепостных так и остались у нас самыми сердечными и умными воспитательницами. Помимо Арины Родионовны см: Шмелев. «Няня из Москвы»; кн. Евгений Трубецкой. «Воспоминания». София, 1921; кн. С. Волконский. «Последний день. Роман-хроника», и пр.

«Бытовая демократия» всегда была более сильна в России, чем на Западе. Несмотря на крепостное право! Помещики, особенно их дети, часто дружили с дворовыми. Были и няньки и дядьки из крестьян – Арины Родионовны, Савельичи. На этом фоне и Лев Толстой не был удивителен.

Англичанин Грэхем в книге «Неизвестная Россия» писал: «Русские женщины всегда стоят перед Богом; благодаря им Россия сильна».

Вл. Соловьев сказал, перефразируя Евангелие: «Люби все другие народы как свой собственный». Для развития культуры чрезвычайно важно сочувственное вживание в культуру других народов.

В последнее время много и горячо спорят о том, следует ли народу обижаться на то, что в литературном произведении другого народа один из его представителей выведен в отрицательном виде. Возьмем пример не из советской литературы (чтобы не растравлять раны), а из старой русской, классической. В «Братьях Карамазовых» в Чермашне Митя называет пана Врублевского «подлайдак» и «подлеченочек». На что Калганов «сентенциозно» замечает Мите: «Перестали бы вы над Польшей-то насмехаться». На что Митя отвечает ему: «Молчи, мальчик! Если я ему сказал подлеца, не значит, что я всей Польше сказал подлеца. Не составляет один лайдак Польши». Вряд ли эти слова Мити случайны. Здесь скрыто и мнение Достоевского.
И тем не менее, не желая упрекнуть Достоевского, скажу: если народ обижается тем, что его представитель («представитель» не в собственном смысле, а один из его людей) выведен в дурном виде, то писатель должен это учитывать. Пусть русские, как это утверждают некоторые, не обижаются, когда их выводят в отрицательном свете в инонациональных литературах (а может быть, все-таки немного обижаются именно за то, что в «инонациональных»?), надо для сохранения нормальных отношений не обижать тех, кто обижается.
И попутно одно замечание вообще об обидах. Обижаться следует только тогда, когда вас хотят обидеть, если же говорят что-то невежливое по невоспитанности, по неловкости, просто ошибаются, – обижаться нельзя.

Интересуясь вопросом о том, как Достоевский относился к Польше и полякам, нужно прежде всего задаться вопросом: хотел ли Достоевский в сцене в Чермашне обидеть «всю Польшу»? Будем поступать в аналогичных случаях так, как поступают в обществе: обижается человек на какой-то, с нашей точки зрения, пустяк, – не будем этот «пустяк» применять в разговоре, в литературном произведении – где угодно. А вообще-то лучше и не обижаться тоже...

Бисмарк был одно время послом в России и путешествовал по ней. Его спросили – как он путешествовал? Ответил: «Запрягают долго, ездят быстро».

Достоевский писал в заметке «Два лагеря теоретиков»: «...Народ наш с беспощадной силой выставляет свои недостатки и перед целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать себя. Иногда он даже несправедлив к самому себе, – во имя негодующей любви к правде, к истине.

Неужели это сознание человеком болезни не есть уже залог его выздоровления, его способности оправиться от болезни?..

Сила самоосуждения прежде всего – сила; она указывает на то, что в обществе есть еще силы. В осуждении зла непременно кроется любовь к добру. Негодование на общественные язвы предполагает страстную тоску о здоровье».

Хорошо бы этими словами дополнить мои «Заметки о русском».
У всякого народа есть свои достоинства и свои недостатки. На свои надо обращать внимания больше, чем на чужие. Казалось бы, самая простая истина.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Кн. Трубецкой Е. Н. Из прошлого. С. 8–9.
2 Там же. С. 22 и след.
3 Там же. С. 24.
4 Там же. С. 26.

В центре нашего внимания текст Дмитрия Сергеевича Лихачева, культуролога и искусствоведа, в котором описана проблема роли памяти в жизни человека и общества.

Размышляя над этой проблемой, автор рассказывает своим читателям о роли памяти в жизни каждого человека, сравнивая ее с корнями и кроной большого дерева. Это опыт, полученный человечеством и передаваемый следующими поколениями. У памяти есть удивительное свойство оставлять в прошлом все злое, сохраняя только самое доброе и нужное.

накапливает опыт, создает традиции и трудовые навыки, благодаря ей человек не может остаться равнодушным к какой-либо ситуации.

Действительно, память вдохновляет человека на бескорыстные поступки, помогает пережить трудности.

Так, в произведении А. П. Чехова “Вишневый сад” на памяти была построена жизнь целой семьи. Сад, располагавшийся вокруг дома, был для Раневских символом, служил напоминанием о прошлой жизни, был любим всеми. И поэтому семья не могла сдержать слез, прислушиваясь к звону топора, орудовавшему в глубине их сада, их памяти.

А в произведении Васильева “В списках не значился” в конце описывается вокзал, на который каждый год в одно и то же время приезжает женщина. Оказалось, что это была мать погибшего защитника Брестской крепости. Женщина помнила о сыне и приезжала, чтобы почтить его память.

Таким образом, память нужна и важна для каждого человека, так как она помогает ему набираться опыта, переживать горе.

Другие работы по этой теме:

1. Д. С Лихачев – один из замечательных мастеров художественного слова. Его труды, посвященные духовному развитию личности и нравственному воспитанию молодых поколений, имеют очень важное значение....
2. В центре нашего внимания текст Дмитрия Сергеевича Лихачева, советского и российского филолога, в котором описана проблема роли книг в жизни человека. Размышляя над этой проблемой,...
3. Может ли литература изменить что-либо в человеке? Известный советский и российский филолог Дмитрий Сергеевич Лихачев раскрывает проблему роли книг в жизни людей. В предложенном для...
4. Предшествующие поколения оставили нам огромное и неоценимое богатство в виде архитектурных памятников, парков и скверов, литературных и живописных творений, улиц и старинных домов, семейных фотографий....
5. В своем тексте русский советский писатель и общественный деятель Даниил Александрович Гранин поднимает проблему ценности детских воспоминаний в жизни человека. Нас не может не волновать...
6. В центре нашего внимания текст великого русского писателя и публициста Юрия Васильевича Бондарева, в котором описана проблема роли книги в жизни человека. Автор очень ответственно...
7. В центре нашего внимания текст выдающегося советского и российского писателя Виктора Петровича Астафьева описана проблема роли музыки в нашей жизни, силы ее воздействия на человека....
8. Сергей Львович Львов в своем тексте рассуждает о проблеме роли музыки в жизни человека. В своей статье автор рассказывает о своем приобщении к серьезной музыке,...
9. Прочитанный текст составлялся автором, который в качестве базовой основы для его написания воспользовался высказываниями И. Канта. Они касаются размышлений о том, что самыми сложными в...
10. В своем литературном творении Мамин – Сибиряк решил коснуться актуальной темы, связанной со значением книг в человеческой жизни. В начале этого очерка автор описывает повествование,...

.
Проблема роли памяти в жизни человека и общества по тексту Д. С. Лихачева (“У России, как у большого дерева…”) (ЕГЭ по русскому)

Природа, родник, родина, просто доброта

Очень много у нас пишется о наших корнях, корнях русской культуры, но очень мало делается для того, чтобы по-настоящему рассказать широкому читателю об этих корнях, а наши корни – это не только древняя русская литература и русский фольклор, но и вся соседствующая нам культура. У России, как у большого дерева, большая корневая система и большая лиственная крона, соприкасающаяся с кронами других деревьев. Мы не знаем о себе самых простых вещей. И не думаем об этих простых вещах.

Я собрал у себя различные заметки, делавшиеся мной по разному поводу, но все на одну тему – о русском, и решил их предложить читателю.

Естественно, что раз заметки делались по разным поводам, то и характер их различный. Сперва я думал их привести к какому-то единству, придать стройность композиционную и стилистическую, но потом решил: пусть сохранится их нестройность и незаконченность. В нестройности моих заметок отразилась случайность поводов, по которым они писались: то это были ответы на письма, то заметки на полях прочитанных книг или отзывы по поводу прочитанных рукописей, то просто записи в записных книжках. Заметки должны остаться заметками: так в них будет меньше претенциозности. О русском можно писать очень много и все-таки нельзя исчерпать эту тему.

Все, что я пишу далее в своих заметках, – это не результат проведенных мною исследований, это только «негромкая» полемика. Полемика с чрезвычайно распространившимся и у нас, и на Западе представлением о русском национальном характере как о характере крайности и бескомпромиссности, «загадочном» и во всем доходящем до пределов возможного и невозможного (и, в сущности, недобром).

Вы скажете: но и в полемике следует доказывать! Ну а разве распространившееся ныне на Западе, да и частично у нас представление о русском национальном характере, о национальных особенностях русской культуры, и в частности литературы, доказано кем-либо?

Мне мое представление о русском, выросшее на основе многолетних занятий древнерусской литературой (но и не только ею), кажется более убедительным. Конечно, я здесь только коснусь этих своих представлений и лишь для того, чтобы опровергнуть другие – ходячие, ставшие своего рода «исландским мхом», мхом, который осенью отрывается от своих корней и «бродит» по лесу, подтолкнутый ногой, смытый дождями или сдвинутый ветром.

Национальное бесконечно богато. И нет ничего удивительного в том, что каждый воспринимает это национальное по-своему. В этих заметках о русском я и говорю именно о своем восприятии того, что может быть названо русским – русским в характере народа, русским в характере природы, городов, искусства и пр.

Каждое индивидуальное восприятие национального не противоречит другому его индивидуальному восприятию, а скорее дополняет, углубляет. И ни одно из этих личных восприятий национального не может быть исчерпывающим, бесспорным, даже просто претендовать на то, чтобы быть восприятием главного. Пусть и мое восприятие всего русского не исчерпывает всего главного в национальном русском характере. Я говорю в этих заметках о том, что кажется для меня лично самым драгоценным.

Читатель вправе спросить меня: почему же я считаю свои заметки о русском достойными его внимания, если я сам признаю их субъективность? Во-первых, потому, что во всяком субъективном есть доля объективного, а во-вторых, потому, что в течение всей жизни я занимаюсь русской литературой – древней в особенности – и русским фольклором. Этот мой жизненный опыт, как мне представляется, и заслуживает некоторого внимания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Летчик испытатель [Издание 1939 года] автора Коллинз Джимми

Доброта убила Эрл Р. Саути был такой добрый, что убил человека. Я не хочу сказать, что он убил его своими руками, но из дальнейшего вам станет понятно, что он все же убил его.Саути был гражданским летчиком-инструктором в армии, еще до войны, когда авиационными силами армии

Из книги Летчик испытатель [Издание 1937 года] автора Коллинз Джимми

Доброта убила У Эрла Саути было столь мягкое сердце, что он убил одного парня. Я не хочу сказать, что Эрл действительно убил его, но из нижеследующего рассказа вы можете убедиться, что это именно так.Саути встретился с этим парнем во время войны, когда работал инструктором

Из книги Моя жизнь автора Ганди Мохандас Карамчанд

XLI Доброта Гокхале Вскоре после того, как я заболел плевритом, Гокхале возвратился в Лондон. Мы с Калленбахом регулярно бывали у него. Говорили больше о войне, и Калленбах, который знал географию Германии как свои пять пальцев и много путешествовал по Европе, показывал

Из книги Москва закулисная-2: Тайны. Мистика. Любовь автора Райкина Марина Александровна

Просто женщина и просто любит У нее редкая русская фамилия. Ее не сразу узнают на улице, и даже когда она признается, что играет в театре и снимается в кино, сердитые тетеньки ей выговаривают: «Женщина, как не стыдно врать». Они никак не возьмут в толк, что непохожесть на

Из книги Каменный пояс, 1976 автора Гагарин Станислав Семенович

Из книги Шел из бани. Да и все… [с фотографиями] автора Евдокимов Михаил Сергеевич

Олег Иванов, композитор АЛТАЙ ДЛЯ НЕГО – ЭТО РОДИНА, А РОДИНА – ЭТО АЛТАЙ Мое знакомство с Михаилом произошло в начале восьмидесятых. В то время я жил и работал в Новосибирске. Однажды мне позвонили и попросили выступить с авторским концертом в Институте советской

Из книги Угрешская лира. Выпуск 2 автора Егорова Елена Николаевна

«Природа, Родина, Любовь…» Природа, Родина, Любовь меня из хаоса творили, на песнях замешали кровь, к поэзии приговорили. Шумели годы и дожди, сменялись месяцы и луны. Но только гул стоял в груди - душа настраивала струны. Когда же час ударил мой, минуты не оставив

Из книги Память о мечте [Стихи и переводы] автора Пучкова Елена Олеговна

Доброта Пусть славится вовеки доброта… Не доброта бездумного терпенья, Не доброта слепого всепрощенья, А доброта зеленого листа, Дороги дальней, позднего костра, Глотка воды, куска ржаного хлеба… Но пусть темнеет доброта, как небо, Когда греметь грозе придет пора. Чтоб

Из книги Неостывшая память [сборник] автора Друян Борис Григорьевич

Родник Он под горой, среди травы, Найдешь не без труда. Лежит кусочек синевы На дне его всегда. Июльским, жарким днем не раз, Злой жаждою томим, Мальчишкой в полуденный час Склонялся я над ним. Смотрел, как в роднике живом Вскипают пузырьки, И воду пил, сложив ковшом Две

Из книги Заметки о русском (сборник) автора Лихачев Дмитрий Сергеевич

Природа и доброта Как-то приезжала ко мне в Комарово молодая переводчица из Франции. Она переводит две мои книги – «Поэтику древнерусской литературы» и «Развитие русской литературы X–XVII вв.». Естественно, что у Франсуазы много затруднений с цитатами из древнерусских

Из книги Федор Сологуб автора Савельева Мария Сергеевна

Глава четвертая РОДНИК ЗЛА Первые книги. - Рай вероотступника. - Кладбище мальчиков и девочек. - Зазор между жизнью и литературой В начале литературной карьеры Сологуб не только печатался в периодике, но и выпускал отдельные издания, правда, за собственный счет, что не

Из книги Упрямый классик. Собрание стихотворений(1889–1934) автора Шестаков Дмитрий Петрович

Из книги Мы родом из СССР. Книга 2. В радостях и тревогах… автора Осадчий Иван Павлович

239. «Ты как родник в лесу таинственный…» Ты как родник в лесу таинственный, Пока струя ясна до дна, Под гомон призрачно столиственный Неуловима и звучна. Ты сказка ночи, поздней вьюгою Сквозь хлопья брошенная вдаль, Чтоб с ней, с загадочной подругою, Делить и сумрак и

Из книги Некогда жить автора Евдокимов Михаил Сергеевич

Из книги автора

Советское кино – портрет эпохи, родник вдохновения «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». В. И. Ленин «Кино в руках Советской власти представляет собой огромную, неоценимую силу». И. В. Сталин Скажу сразу. Оставаясь реалистом, я не ставлю, за редким

Из книги автора

Олег Иванов, композитор Алтай для него – это Родина, а Родина – это Алтай Мое знакомство с Михаилом произошло в начале восьмидесятых. В то время я жил и работал в Новосибирске. Однажды мне позвонили и попросили выступить с авторским концертом в Институте советской

ЗАМЕТКИ О РУССКОМ. Введение

Очень много у нас пишется о наших корнях, корнях русской культуры, но очень мало делается для того, чтобы по-настоящему рассказать широкому читателю об этих корнях, а наши корни это не только древняя русская литература и русский фольклор, но и вся соседствующая нам культура. У России, как у большого дерева, большая корневая система и большая лиственная крона, соприкасающаяся с кронами других деревьев. Мы не знаем о себе самых простых вещей. И не думаем об этих простых вещах.

Я собрал у себя различные заметки, делавшиеся мной по разному поводу, но все на одну тему о русском, и решил их предложить читателю.

Естественно, что раз заметки делались по разным поводам, то и характер их различный. Сперва я думал их привести к какому-то единству, придать стройность композиционную и стилистическую, но потом решил: пусть сохранится их нестройность и незаконченность. В нестройности моих заметок отразилась случайность поводов, по которым они писались: то это были ответы на письма, то заметки на полях прочитанных книг или отзывы по поводу прочитанных рукописей, то просто записи в записных книжках. Заметки должны остаться заметками: так в них будет меньше претенциозности. О русском можно писать очень много и все-таки нельзя исчерпать эту тему.

Все, что я пишу далее в своих заметках, это не результат проведенных мною исследований это только "негромкая" полемика. Полемика с чрезвычайно распространившимся и у нас и на Западе представлением о русском национальном характере как о характере крайности и бескомпромиссности, "загадочном" и во всем доходящем до пределов возможного и невозможного (и, в сущности, недобром).

Вы скажете: но и в полемике следует доказывать! Ну а разве распространившееся ныне на Западе, да и частично у нас представление о русском национальном характере, о национальных особенностях русской культуры, и в частности литературы, доказано кем-либо?

Мне мое представление о русском, выросшее на основе многолетних занятий древнерусской литературой (но и не только ею), кажется более убедительным. Конечно, я здесь только коснусь этих своих представлений и лишь для того, чтобы опровергнуть другие ходячие, ставшие своего рода "исландским мхом", мхом, который осенью отрывается от своих корней и "бродит" по лесу, подтолкнутый ногой, смытый дождями или сдвинутый ветром.

Национальное бесконечно богато. И нет ничего удивительного в том, что каждый воспринимает это национальное по-своему. В этих заметках о русском я и говорю именно о своем восприятии того, что может быть названо русским: русским в характере народа, русским в характере природы, городов, искусства и пр.

Каждое индивидуальное восприятие национального не противоречит другому его индивидуальному восприятию, а скорее дополняет, углубляет. И ни одно из этих личных восприятий национального не может быть исчерпывающим, бесспорным, даже просто претендовать на то, чтобы быть восприятием главного. Пусть и мое восприятие всего русского не исчерпывает всего главного в национальном русском характере. Я говорю в этих заметках о том, что кажется для меня лично самым драгоценным.

Читатель вправе спросить меня: почему же я считаю свои заметки о русском достойными его внимания, если я сам признаю их субъективность. Во-первых, потому, что во всяком субъективном есть доля объективного, а во-вторых, потому, что в течение всей жизни я занимаюсь русской литературой древней в особенности и русским фольклором. Этот мой жизненный опыт, как мне представляется, и заслуживает некоторого внимания.

ПРИРОДА И ДОБРОТА

Как-то приезжала ко мне в Комарово молодая переводчица из Франции. Она переводит две мои книги "Поэтику древнерусской литературы" и "Развитие русской литературы XXVII вв.". Естественно, что у Франсуазы много затруднений с цитатами из древнерусских текстов и русского фольклора. Есть затруднения, так сказать, обычные: как передать все оттенки, которые имеются в русском, разные ласкательные, уменьшительные — всю ту вибрацию чувств, которая так хорошо отражена в русском фольклоре в отношении окружающего людей и природы? Но вот одно место ее уж очень серьезно затруднило. Арина Федосова говорит в одном из своих причитаний о том, что после смерти своего мужа снова вышла замуж:

Я опять, горе-бедна, кинулась,
За друга сына да за отцовского...

Франсуаза спрашивает: "Что же это значит: она вышла за брата своего мужа? За другого сына отца своего прежнего мужа?" Я говорю: "Да нет, это просто такое выражение, Федосова хочет сказать, что у ее второго мужа тоже был отец". Франсуаза еще больше удивляется: "Но разве не у каждого человека есть или был отец?" Я ей отвечаю: "Да, это так, но когда хочешь вспомнить о человеке с ласкою, то мысль невольно кружится вокруг того, что у него были родные — может быть, дети, может быть, братья и сестры, жена, родители. Зимой я увидел, как погиб под грузовиком человек. В толпе больше всего говорили не о нем, а о том, что, может быть, у него дома остались дети, жена, старики... Жалели их. Это очень русская черта. И приветливость у нас часто выражается в таких словах: родненький, родименький, сынок, бабушка..." Франсуаза вспыхивает: "А, вот что это значит! Я на улице спросила одну пожилую женщину, как найти нужную мне улицу, а она сказала мне "доченька"". — "Вот именно, Франсуаза, она хотела обратиться к вам ласково". — "Значит, она хотела сказать, что я могла бы быть ее дочерью? Но разве она не заметила, что я иностранка?" Я рассмеялся: "Конечно же, она заметила. Но она именно потому и назвала вас доченькой, что вы иностранка, чужая в этом городе — вы же ее спросили, как пройти куда-то". — "Ах!" — Франсуаза заинтересована. Я продолжаю: "Если вы иностранка, вы, значит, одна в Ленинграде. Пожилая женщина, называя вас доченькой, не хотела непременно сказать, что вы ее дочь. Она называла вас так потому, что у вас есть мать или была мать. И именно этим она вас приласкала". — "Как это по-русски!"

И дальше разговор пошел о том, где и когда в русской поэзии или в русской литературе ласковость к человеку выражается в том, что у него есть родные. Вот, например, "Повесть о Горе Злочастии". В ней выражается необыкновенная ласка к беспутному ее герою-молодцу, и начинается она с того, что у молодца этого были родители, которые берегли его и холили да жить "научали". А когда молодцу в "Повести о Горе Злочастии" становится особенно худо, то поет он "хорошую напевочку", которая начинается так:

Безпечална мати меня породила,
гребешком кудерцы розчесывала,
драгими порты меня одеяла и отшед под
ручку посмотрила, хорошо ли мое чадо в драгих портах? —
а в драгих портах чаду и цены нет!

Значит, и красивым-то молодец вспоминает о себе с матерью как мать на него "отшед под ручку посмотрила".

Франсуаза вспомнила, что в ее родном Безансоне поставлены "Три сестры" Чехова и французы очень любят эту пьесу. Ведь и тут речь идет именно о трех сестрах, а не о трех подругах, трех разных женщинах. То, что героини сестры, это ведь особенно и нужно русскому зрителю, чтобы им сочувствовать, возбудить к ним симпатии. Чехов замечательно угадал эту черту русского читателя, русского зрителя.

И дальше мы стали вспоминать, сколько в русском языке слов с корнем "род": родной, родник, родинка, народ, природа, родина... И "порода" — лучшее, что дает природа в совокупных усилиях с человеком. Даже камни принадлежат к какой-нибудь породе.

Слова эти как бы сами слагаются вместе — родники родимой природы, прирожденность родникам родной природы. Исповедь земле. Земля — это главное в природе. Земля рождающая. Земля урожая. И слово "цвет" — от цветов! Цвета цветов! Рублевское сочетание — васильки среди спелой ржи. А может быть, голубое небо над полем спелой ржи? Все-таки васильки — сорняк, и сорняк слишком яркий, густо-синий, не такой, как в рублевской "Троице". Крестьянин не признает васильки своими, и рублевский цвет не синий, а скорее небесно-голубой. И у неба сияюще синий цвет, цвет неба, под которым зреют колосистые поля ржи (в этом слове тоже корень, связанный с ростом, урожаем, рождением; рожь — это то, что рожает земля).

ПРОСТОРЫ И ПРОСТРАНСТВО

Для русских природа всегда была свободой, волей, привольем. Прислушайтесь к языку, погулять на воле, выйти на волю. Воля — это отсутствие забот о завтрашнем дне, это беспечность, блаженная погруженность в настоящее.

Широкое пространство всегда владело сердцами русских. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы? Тем, что воля вольная — это свобода, соединенная с простором, с ничем не прегражденным пространством. А понятие тоски, напротив, соединено с понятием тесноты, лишением человека пространства. Притеснять человека — это прежде всего лишать его пространства, теснить. Вздох русской женщины: "Ох, тошнехонько мне!" Это не только означает, что ей плохо, но, что ей тесно, — некуда деваться.

Воля вольная! Ощущали эту волю даже бурлаки, которые Шли по бечеве, упряженные в лямку, как лошади, а иногда и вместе с лошадьми. Шли по бечеве, узкой прибрежной тропе, а кругом была для них воля. Труд подневольный, а природа кругом вольная. И природа нужна была человеку большая, открытая, с огромным кругозором. Поэтому так любимо в народной песне полюшко-поле. Воля — это большие пространства, по которым можно идти и идти, брести, плыть по течению больших рек и на большие расстояния, дышать вольным воздухом, воздухом открытых мест, широко вдыхать грудью ветер, чувствовать над головой небо, иметь возможность двигаться в разные стороны как вздумается.

Что такое воля вольная, хорошо определено в русских лирических песнях, особенно разбойничьих, которые, впрочем, создавались и пелись вовсе не разбойниками, а тоскующими по вольной волюшке и лучшей доле крестьянами. В этих разбойничьих песнях крестьянин мечтал о беспечности и отплате своим обидчикам.

Русское понятие храбрости — это удаль, а удаль — это храбрость в широком движении. Это храбрость, умнояенная на простор для выявления этой храбрости. Нельзя быть удалым, храбро отсиживаясь в укрепленном месте. Слово "удаль" очень трудно переводится на иностранные языки. Храбрость неподвижная еще в первой половине XIX в. была непонятна. Грибоедов смеется над Скалозубом, вкладывая в его уста такие слова: "... за третье августа; засели мы в траншею: Ему дан с бантом, мне на шею". Для современников Грибоедова смешно — как это можно "засесть", да еще в "траншею", где уж вовсе не пошевельнешься, и получить за это боевую награду?

Да и в корне слова "подвиг" тоже "застряло движение": "по-двиг", то есть то, что сделано движением, побуждено желанием сдвинуть с места что-то неподвижное.

В одном из писем Николая Рериха, написанном в мае-июне 1945 г. и хранящемся в фонде Славянского антифашистского комитета в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, есть такое место: "Оксфордский словарь узаконил некоторые русские слова, принятые теперь в мире; например, слова "указ" и "совет" упомянуты в этом словаре. Следовало добавить еще одно слово — непереводимое, многозначительное, русское слово "подвиг". Как это ни странно, но ни один европейский язык не имеет слова хотя бы приблизительного значения..." И далее: "Героизм, возвещаемый трубными звуками, не в состоянии передать бессмертную, всезавершающую мысль, вложенную в русское слово "подвиг". Героический поступок — это не совсем то, доблесть — его не исчерпывает, самоотречение — опять-таки, не то, усовершенствование — не достигает цели, достижение — имеет совсем другое значение, потому что подразумевает некое завершение, между тем как подвиг безграничен. Соберите из разных языков ряд слов, означающих идеи передвижения, и ни одно из них не будет эквивалентно сжатому, но точному русскому термину "подвиг". И как прекрасно это слово: оно означает больше, чем движение вперед, — это "подвиг"..." И еще: "Подвиг не только можно обнаружить у вождей нации. Множество героев есть повсюду. Все они трудятся, все они вечно учатся и двигают вперед истинную культуру. "Подвиг" означает движение, проворство, терпение и знание, знание, знание. И если иностранные словари содержат слова "указ" и "совет", то они обязательно должны включить лучшее русское слово — "подвиг"..."

В дальнейшем мы видим, насколько глубок Н. Рерих в своем определении оттенков слова "подвиг", слова, выражающего какие-то сокровенные черты русского человека.

Но продолжим о движении.

Помню в детстве русскую пляску на волжском пароходе компании "Кавказ и Меркурий". Плясал грузчик (звали их крючниками). Он плясал, выкидывая в разные стороны руки, ноги и в азарте сорвал с головы шапку, далеко кинув ее в столпившихся зрителей, и кричал: "Порвусь! Порвусь! Ой, порвусь!" Он стремился занять своим телом как можно больше места.

Русская лирическая протяжная песнь — в ней также есть тоска по простору. И поется она лучше всего вне дома, на воле, в поле.

Колокольный звон должен был быть слышен как можно дальше. И когда вешали на колокольню новый колокол, нарочно посылали людей послушать, за сколько верст его слышно.

Быстрая езда — это тоже стремление к простору.

Но то же особое отношение к простору и пространству видно и в былинах. Микула Селянинович идет за плугом из конца в конец поля. Вольге приходится его три дня нагонять на молодых бухарских жеребчиках.

Услыхали они в чистом поли пахаря,
Пахаря-пахарюшка.
Они по день ехали в чистом поли,
Пахаря не наехали,
И по другой день ехали с утра до вечера.
Пахаря не наехали.
И по третий день ехали с утра до вечера,
Пахаря и наехали.

Ощущение пространства есть и в зачинах к былинам, описывающих русскую природу, есть и в желаниях богатырей, Вольги например:

Похотелось Вольги-то много мудрости:
Щукой рыбою ходить Вольгй во синих морях,
Птицей соколом летать Вольги под облока,
Волком рыскать во чистых полях.

Или в зачине былины "Про Соловья Будимировича":

Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омоты днепровския...

Даже описание теремов, которые строит "дружина хоробрая" Соловья Будимировича в саду у Забавы Путятичны, содержит этот же восторг перед огромностью природы:

Хорошо в теремах изукрашено:
На небе солнце в тереме солнце,
На небе месяц в тереме месяц,
На небе звезды в тереме звезды,
На небе заря в тереме заря
И вся красота поднебесная.

Восторг перед пространствами присутствует уже и в древней русской литературе — в летописи, в "Слове о полку Игореве", в "Слове о погибели Русской земли", в "Житии Александра Невского", да почти в каждом произведении древнейшего периода XI—XIII вв. Всюду события либо охватывают огромные пространства, как в "Слове о полку Игореве", либо происходят среди огромных пространств с откликами в далеких странах, как в "Житии Александра Невского". Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека.

А теперь взгляните на карту мира: русская равнина самая большая на свете. Равнина ли определила русский характер или восточнославянские племена остановились на равнине потому, что она пришлась им по душе?

ЕЩЕ О ДОБРОТЕ

Мне не кажутся правильными банальные характеристики новгородских и псковских церквей как преисполненных только силы и мощи, как грубых и лаконичных в своей простоте. Для этого они прежде всего слишком невелики.

Руки строителей словно вылепили их, а не "вытягивали" кирпичом и не вытесывали их стены. Поставили их на пригорках — где виднее, позволили им заглянуть в глубину рек и озер, приветливо встречать "плавающих и путешествующих". Их строили в единении с природой, не чертили предварительно планы на пергамене или бумаге, а делали чертеж прямо на земле и потом уж вносили поправки и уточнения при самом строительстве, присматриваясь к окружающему пейзажу.

И вовсе не противоположны этим простым и веселым строениям, побеленным и по-своему "приневестившимся", московские церкви. Пестрые и асимметричные, как цветущие кусты, золотоглавые и приветливые, они поставлены точно шутя, с улыбкой, а иногда и с кротким озорством бабушки, дарящей своим внукам радостную игрушку. Недаром в древних памятниках, хваля церкви, говорили: "Храмы веселуются". И это замечательно: все русские церкви — это веселые подарки людям, любимой улочке, любимому селу, любимой речке или озеру. И как всякие подарки, сделанные с любовью, они неожиданны: неожиданно возникают среди лесов и полей, на изгибе реки или дороги.

Московские церкви XVI и XVII вв. не случайно напоминают игрушку. Недаром у церкви есть глаза, шея, плечи, подошва и "очи" — окна с бровками или без них. Церковь — микрокосм, как микромир — игрушечное царство ребенка, а в игрушечном царстве ребенка человек занимает главное место.

Среди многоверстных лесов, в конце длинной дороги возникают северные деревянные церкви — украшение окружающей природы.

Не случайно так любили в Древней Руси и некрашеное дерево — теплое и нежное при прикосновении. Деревенская изба и до сих пор полна деревянных вещей — в ней не ушибешься больно и вещь не встретит руки хозяина или гостя неожиданным холодком. Дерево всегда теплое, в нем есть что-то человеческое.

Все это говорит не о легкости жизни, а о той доброте, с которой человек встречал окружающие его трудности. Древнерусское искусство преодолевает окружающую человека косность, расстояния между людьми, мирит его с окружающим миром. Оно — доброе.

Стиль барокко, проникший в Россию в XVII в., особенный. Он стал особенным именно в России. Он лишен глубокой и тяжеловатой трагичности западноевропейского барокко. В русском барокко нет интеллектуальной трагедии. Он более, казалось бы, поверхностный и вместе с тем более веселый, легкий и, может быть, даже чуть легкомысленный. Русское барокко заимствовало у Запада лишь внешние элементы, использовав их для разных архитектурных затей и выдумок. Это необычно для церковного искусства, и нигде в мире нет такого радостного и веселого религиозного сознания, такого веселого церковного искусства. Царь Давид Псалмопевец, пляшущий перед ковчегом завета, слишком серьезен сравнительно с этими развеселыми и пестрыми, улыбчатыми строениями.

Так было и при барокко, и до появления барокко в России. Не надо далеко ходить за примерами: церковь Василия Блаженного. Называлась она сперва церковью Покрова на рву, а потом народ окрестил ее церковью Василия Блаженного — юродивого, святого, в честь которого был создан один из ее приделов. Василий — это святой-глупец. И действительно, стоит зайти внутрь этого храма, чтобы поразиться его дурашливости. Внутри его тесно и можно легко запутаться. Не случайно этот храм не впустили в Кремль, а поставили на посаде, среди торга. Это баловство, а не храм, но баловство святое и святая радость. Что же касается до дурашливости, то недаром в русском языке "ах ты мой глупенький", "ах ты мой дурачок" — самые ласковые из ласкательств. И дурак в сказках оказывается умнее самого умного и счастливее самых удачливых: "Старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак". Так сказано в ершовском "Коньке-Горбунке", и сказано очень по-народному. Дурак женится в конце концов на царевне, и помогает ему в этом последняя из всех лошадок — нелепый и некрасивый Конек-Горбунок. Но достается Иванушке все же только полцарства, а не целое. И что он с этим полцарством делать будет дальше неизвестно. Должно быть, бросит. И царство, в котором царствуют дураки, — не от мира сего.

Дурашливость архитектуры Василия Блаженного в ее непрактичности. Как будто церковь, а зайти помолиться почти что и некуда. Если зайдешь — заблудишься. И сколько в ней украшений без практических целей, просто так: вздумалось зодчему — и сделал (чуть-чуть не сказал "сделалось", в церкви и в самом деле много такого, что получилось как бы само собой).

Спрашивается: почему зодчие делали так, а не иначе? А ответ, должно быть, у зодчих был такой: "Чтобы чуднее было". И стоит эта чудная церковь, чудная и чудная одновременно, и чудесит среди Москвы на самом видном и доступном месте. По-древнерусски доступное место — это то, с которого легче всего доступать, брать крепость приступом. Тут бы врагам и в самом деле доступать — штурмовать Кремль, а церковь веселит собой народ, противореча соседнему лобному месту, где казнили и объявляли указы.

Во времена Грозного она была построена как своего рода вызов порядку и строгости. Русские дураки и юродивые не столько о своей глупости свидетельствовали, сколько чужую выявляли, а особенно боярскую и царскую.

Место дураков было в Древней Руси по соседству с царями, сидели они на ступеньках трона, хотя это царям и не особенно нравилось. Тут на троне царь со скипетром, а рядом дурачок с кнутиком и у народа любовью пользуется. Того и гляди Иванушка-дурачок Иваном-царевичем станет.

Но в Кремле в свое время Василия Блаженного не удалось построить, а Иванушке царством овладеть, хоть и владел он человеческими сердцами, но полцарства, которое он получает в сказке, женившись на царевне, не настоящее царство.

Кажется, сам "батюшка" Иван Грозный завидовал славе Иванушки-дурачка и юродствовал вовсю. И женился без конца, и царство надвое делил, чтобы с полцарством остаться, и опричный двор в Александровском заводил со всяким шутовством. Даже от царства отрекался, шапку Мономаха на касимовского царевича Симеона Бекбулатовича надевал, а сам на простых дровнях в оглоблях к нему ездил (то есть проявлял высшее смирение — в простой мужицкой упряжке) и сам челобитные ему униженные писал. Балагурил в своих посланиях боярам и иностранным государям и в монастырь якобы собирался... Но все же Иванушкой Иван не становился. Шуточки у него были самые людоедские. В своих челобитных царю Симеону просил он разрешения "людишек перебрать", а в оглоблях по Москве не ездил, а носился во весь опор, давя народ на площадях и улицах. Любви народной не заслужил, хотя и пытались его когда-то изображать почти что народным царем.

Зато ходили дураки по всей Руси, странствовали, с дикими зверями и птицами разговаривали, балагурили, учили царя не слушать. Скоморохи подражали дуракам, шутки шутили, будто не понимая, будто над собой смеясь, но учили народ, учили...

Учили они любить волюшку, не принимать чужого важничания и спеси, не копить много добра, легко отрываться от своего, нажитого, легко жить, как и легко странствовать по родной земле, принимать у себя и кормить странников, но не принимать всяческой кривды.

И совершали скоморохи и юродивые подвиг — тот подвиг, который делал их почти что святыми, а часто и святыми. Юродивых нередко народная молва объявляла святыми, да и скоморохов тоже. Вспомните замечательнейшую новгородскую былину "Вавило скоморох".

А скоморохи люди не простые —
Скоморохи люди святые.

Кое-что из скоморошьей науки откладывалось в сердце народа, ибо народ сам создает себе своих учителей. Идеал существовал еще до того, как он ясно воплотился. В опере Н. А. Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже" народ обращается к медведю: "Покажи-ка, мишенька, покажи, дурашливый..." Составитель либретто оперы В. Вельский понял здесь эту важную черту народа.

Хороший в русском языке — это прежде всего добрый. "Пришли мне чтения доброго", — пишет своей жене в берестяной грамоте один новгородец. Доброе чтение — хорошее чтение. И товар добрый — это хороший товар, добротный. Доброта — это человеческое качество, ценнейшее из всех. Добрый человек уже самой своей добротой превозмогает все человеческие недостатки. В старое время, в Древней Руси, доброго не назовут глупым. Дурак русских сказок добрый, а следовательно, поступает по-умному и свое в жизни получит. Дурачок русских сказок уродливого коня-горбунка приласкает и жар-птицу, прилетевшую пшеницу воровать, отпустит. Те за него потом и сделают в трудную минуту все, что нужно. Доброта — она всегда умная. Дурак всем правду говорит, потому что для него не существует никаких условностей и нет у него никакого страха.

А в эпоху Грозного, в самый террор, нет-нет да доброта народная скажется. Сколько добрых образов в образах-иконах создали древнерусские иконописцы второй половины XVI в.: умудренных философией (то есть любовью к мудрости) отцов церкви, толпы святых, завороженных песнью, сколько нежного материнства и заботы о людях в небольших семейных иконах того же времени! Следовательно, не ожесточалось сердце всех в XVI в. Были люди и добрые, и человечные, и бесстрашные. Доброта народная торжествовала.

Во фресках Андрея Рублева во владимирском Успенском соборе изображено шествие людей на Страшный суд. На адские муки люди идут с просветленными лицами: возможно, на белом свете еще хуже, чем в преисподней...

Любит русский народ дураков не за то, что они глупые, а за то, что умные: умные высшим умом, который не в хитрости и обмане других заключен, не в плутовстве и удачном преследовании своей узкой выгоды, а в мудрости, знающей истинную цену всякой фальши, показной красивости и скопидомству, видящей цену в совершении добра другим, а следовательно, и себе, как личности.

И не всякого дурака и чудака любит русский народ, а только такого, который некрасивого конька-горбунка приголубит, голубка не обидит, деревце говорящее не сломает, а потом и свое другим отдаст, природу сбережет и родимых родителей уважит. Такому "дураку" не просто красавица достанется, а царевна из окошечка перстень обручальный отдаст, а с ним вместе и полцарства-государства в приданое.

РУССКАЯ ПРИРОДА И РУССКИЙ ХАРАКТЕР

Я отмечал уже, как сильно воздействует русская равнина на характер русского человека. Мы часто забываем в последнее время о географическом факторе в человеческой истории. Но он существует, и никто никогда его не отрицал.

Сейчас я хочу сказать о другом — о том, как в свою очередь воздействует человек на природу. Это не какое-нибудь открытие с моей стороны, просто я хочу поразмышлять и на эту тему.

Начиная с XVIII и ранее, с XVII в. утвердилось противопоставление человеческой культуры природе. Века эти создали миф о "естественном человеке", близком природе и потому не только не испорченном, но и необразованном. Открыто или скрытно естественным состоянием человека считалось невежество. И это не только глубоко ошибочно, это убеждение повлекло за собой представление о том, что всякое проявление культуры и цивилизации неорганично, способно испортить человека, а потому надо возвращаться к природе и стыдиться своей цивилизованности.

Это противопоставление человеческой культуры как якобы "противоестественного" явления "естественной" природе особенно утвердилось после Ж.-Ж. Руссо и сказалось в России в особых формах развившегося здесь в XIX в. своеобразного руссоизма: в народничестве, толстовских взглядах на "естественного человека" — крестьянина, противопоставляемого "образованному сословию", просто интеллигенции.

Хождения в народ в буквальном и переносном смысле привели в некоторой части нашего общества в XIX и XX вв. ко многим заблуждениям в отношении интеллигенции. Появилось и выражение "гнилая интеллигенция", презрение к интеллигенции якобы слабой и нерешительной. Создалось и неправильное представление об "интеллигенте" Гамлете как о человеке, постоянно колеблющемся и нерешительном. А Гамлет вовсе не слаб: он преисполнен чувства ответственности, он колеблется не по слабости, а потому что мыслит, потому что нравственно отвечает за свои поступки.

Врут про Гамлета, что он нерешителен.
Он решителен, груб и умен,
Но когда клинок занесен,
Гамлет медлит быть разрушителен
И глядит в перископ времен.
Не помедлив, стреляют злодеи
В сердце Лермонтова или Пушкина...

(Из стихотворения Д. Самойлова "Оправдание Гамлета")

Образованность и интеллектуальное развитие — это как раз суть, естественные состояния человека, а невежество, неинтеллигентность — состояния ненормальные для человека. Невежество или полузнайство — это почти болезнь. И доказать это легко могут физиологи.

В самом деле, человеческий мозг устроен с огромным запасом. Даже народы с наиболее отсталым образованием имеют мозг "на три Оксфордских университета". Думают иначе только расисты. А всякий орган, который работает не в полную силу, оказывается в ненормальном положении, ослабевает, атрофируется, "заболевает". При этом заболевание мозга перекидывается прежде всего в нравственную область.

Противопоставление природы культуре вообще не годится еще по одной причине. У природы ведь есть своя культура. Хаос вовсе не естественное состояние природы. Напротив, хаос (если только он вообще существует) — состояние природы противоестественное.

В чем же выражается культура природы? Будем говорить о живой природе. Прежде всего она живет обществом, сообществом. Существуют растительные ассоциации: деревья живут не вперемешку, а известные породы совмещаются с другими, но далеко не всеми. Сосны, например, имеют соседями определенные лишайники, мхи, грибы, кусты и т. д. Это помнит каждый грибник. Известные правила поведения свойственны не только животным (об этом знают все собаководы, кошатники, даже живущие вне природы, в городе), но и растениям. Деревья тянутся к солнцу по-разному иногда шапками, чтобы не мешать друг другу, а иногда раскидисто, чтобы прикрывать и беречь другую породу деревьев, начинающую подрастать под их покровом. Под покровом ольхи растет сосна. Сосна вырастает, и тогда отмирает сделавшая свое дело ольха. Я наблюдал этот многолетний процесс под Ленинградом в Токсове, где во время первой мировой войны были вырублены все сосны и сосновые леса сменились зарослями ольхи, которая затем прилелеяла под своими ветвями молоденькие сосенки. Теперь там снова сосны.

Природа по-своему "социальна". "Социальность" ее еще и в том, что она может жить рядом с человеком, соседствовать с ним, если тот, в свою очередь, социален и интеллектуален сам.

Русский крестьянин своим многовековым трудом создавал красоту русской природы. Он пахал землю и тем задавал ей определенные габариты. Он клал меру своей пашне, проходя по ней с плугом. Рубежи в русской природе соразмерны труду человека и лошади, его способности пройти с лошадью за сохой или плугом, прежде чем повернуть назад, а потом снова вперед. Приглаживая землю, человек убирал в ней все резкие грани, бугры, камни. Русская природа мягкая, она ухожена крестьянином по-своему. Хождения крестьянина за плугом, сохой, бороной не только создавали "полосыньки" ржи, но ровняли границы леса, формировали его опушки, создавали плавные переходы от леса к полю, от поля к реке или озеру.

Русский пейзаж в основном формировался усилиями двух великих культур: культуры человека, смягчающего резкости природы, и культуры природы, в свою очередь смягчавшей все нарушения равновесия, которые невольно вносил в нее человек. Ландшафт создавался, с одной стороны, природой, готовой освоить и прикрыть все, что так или иначе нарушил человек, и с другой — человеком, мягчившим землю своим трудом и смягчавшим пейзаж. Обе культуры как бы поправляли друг друга и создавали ее человечность и приволье.

Природа Восточно-Европейской равнины кроткая, без высоких гор, но и не бессильно плоская, с сетью рек, готовых быть "путями сообщения", и с небом, не заслоненным густыми лесами, с покатыми холмами и бесконечными, плавно обтекающими все возвышенности дорогами.

И с какой тщательностью гладил человек холмы, спуски и подъемы! Здесь опыт пахаря создавал эстетику параллельных линий, линий, идущих в унисон друг с другом и с природой, точно голоса в древнерусских песнопениях. Пахарь укладывал борозду к борозде, как причесывал, как укладывал волосок к волоску. Так лежит в избе бревно к бревну, плаха к плахе, в изгороди — жердь к жерди, а сами избы выстраиваются в ритмичный ряд над рекой или вдоль дороги — как стадо, вышедшее к водопою.

Поэтому отношения природы и человека — это отношения двух культур, каждая из которых по-своему "социальна", общежительна, обладает своими "правилами поведения". И их встреча строится на своеобразных нравственных основаниях. Обе культуры — плод исторического развития, причем развитие человеческой культуры совершается под воздействием природы издавна (с тех пор, как существует человечество), а развитие природы сравнительно с ее многомиллионнолетним существованием — сравнительно недавно и не всюду под воздействием человеческой культуры. Одна (культура природы) может существовать без другой (человеческой), а другая (человеческая) не может. Но все же в течение многих минувших веков между природой и человеком существовало равновесие. Казалось бы, оно должно было оставлять обе части равными, проходить где-то посередине. Но нет, равновесие всюду свое и всюду на какой-то своей, особой основе, со своею осью. На севере в России было больше природы, а чем ближе к степи, тем больше человека.

Тот, кто бывал в Кижах, видел, вероятно, как вдоль всего острова тянется, точно хребет гигантского животного, каменная гряда. Около этого хребта бежит дорога. Этот хребет образовывался столетиями. Крестьяне освобождали свои поля от камней — валунов и булыжников и сваливали их здесь, у дороги. Образовался ухоженный рельеф большого острова. Весь дух этого рельефа пронизан ощущением многовековья. И недаром жила здесь на острове из поколения в поколение семья сказителей были Рябининых.

Пейзаж России на всем ее богатырском пространстве как бы пульсирует, он то разряжается и становится более природным, то сгущается в деревнях, погостах и городах, становится более человечным. В деревне и в городе продолжается тот же ритм параллельных линий, который начинается с пашни. Борозда к борозде, бревно к бревну, улица к улице. Крупные ритмические деления сочетаются с мелкими, дробными. Одно плавно переходит к другому.

Город не противостоит природе. Он идет к природе через пригород. "Пригород" — это слово, как нарочно созданное, чтобы соединить представление о городе и природе. Пригород — при городе, но он и при природе. Пригород — это деревня с деревьями, с деревянными полудеревенскими домами. Он прильнул огородами и садами к стенам города, к валу и рву, но прильнул и к окружающим полям и лесам, отобрав от них немного деревьев, немного огородов, немного воды в свои пруды и колодцы. И все это в приливах и отливах скрытых и явных ритмов — грядок, улиц, домов, бревнышек, плах мостовых и мостиков. 1

1 О том, как строились древнерусские города, есть интереснейшая, хотя и сухо названная статья Г. В. Алферовой — "Организация строительства городов в Русском государстве в XVI—XVII веках" (Вопросы истории. 1977, № 7. С. 50—60). Ее же. К вопросу о строительстве городов в Московском государстве в XVI—XVII вв. // Архитекрутное наследство. № 28, 1980. С. 20—28. Кудрявцев М.П., Кудрявцева Т.Н. Ландшафт в композиции древнерусского города. // Там же. С. 3—12.