Помилование – что это такое? Кто осуществляет помилование в РФ? Урок по литературе на тему "Жертва войны Любомир Зух в повести Мустая Карима "Помилование". Средства создания образа"

Карим Мустай

Помилование

Мустай Карим

"Помилование"

Перевод с башкирского Ильгиза Каримова

И что за мысль, ну об этом ли думать... В такой страшный час привязалась - страшнее часа ожидания смерти. И мысль-то не мысль, воспоминание одно. Там, над шалашом, лунная ночь - сердце теснит. С шорохом падают сухие листья - листья двадцатой осени Янтимера. Иной ударится о землю и прозвенит тягуче. Это, наверное, осиновый лист. Березовый так не прозвенит, он помягче. Или вместе с листьями, звеня, осыпается лунный свет? Луна полная, и тоже с этой ночи в осыпь пошла. А полная луна с детства вгоняла Янтимера в тоску и тревогу. Сейчас тоже. Впереди бесконечная ясная ночь. Будь она темная, с дождем и ветром, может, прошла бы легче и быстрей, а тут - замерла, словно тихое озеро, не течет и не всплеснет даже.

А память своим занята - она потери перебирает, крупные и мелкие. Отчего же не находки, не обретения, а утраты? На это Янтимер и сам бы ответить не смог. И правда, почему? Какие у него, у двадцатилетнего лейтенанта Янтимера Байна-зарова, потери, чтобы перед тем, как на рассвете совершить страшное дело, исполнить беспощадный долг, вот так перебирать их? Видно, есть. Время до войны в этот счет не входит. Там - другая жизнь, другой мир. Даже иная тогдашняя потеря теперь кажется находкой.

И странно - этот счет начался с ложки.

Первая напасть, случившаяся с ним на воинской стезе,- он ложку потерял. Широкая оловянная ложка, которую мать сунула ему в мешок, первой же ночью, как сели они в красный вагон, исчезла. Хотя, как это - исчезла? Не сама же, испугавшись фронта, из вагона выпрыгнула, назад подалась. Нет, его ложка была не из трусливых. Она с отцом Янтимера, Янбирде-солдатом, еще ту германскую прошла, в боях и походах закалилась, жизнь, с ее горечью и сладостью, вдоволь похлебала, набралась житейской мудрости. Каши-супа из котелка, горшка, чугунка, тарелки прямиком в рот, капли не обронив, бессчетно перетаскала, хорошо тянула, такая была ложка - хоть коренником ее запрягай! С правого краю, словно лезвие ножа, сточилась. Мать Янтимера, левша Гульгай-ша-енге, так обточила ее, что ни день - дно казана отскребывала. Это была не просто ложка - боевое оружие. Такие своей волей службы не бросают - разве только сгорят или сломаются. Надежный будет у моего сына спутник, - думала Гульгайша-енге. И вот как вышло...

Солдату остаться без ложки - все равно что без еды остаться. И на душу смута. Тем более в такой дороге: кажется, что пищу, тебе на этом свете назначенную, ты уже доел. Потеряйся нож, не так бы тревожно было.

В солдатском вагоне по обе стороны настелены нары в два яруса. Набилось человек тридцать. Все в одинаковой форме, все одинаково бритоголовые, и с лица сразу не отличишь. К тому же и света маловато только от приоткрытой двери. Одни с вечера, сразу как сели в вагон, перезнакомились, другие пока в стороне держатся, в компанию не входят, эти, видно, еще душой от дома не оторвутся. Возле двери стоит худощавый паренек, печальную песню поет. До тех, кто в вагоне, ему дела нет. Он свою песню сквозь открытую дверь туда, к оставшимся, с кем разлучен, посылает.

Я вышел в путь, а путь все длится, длится,

И я к Уфе дорогу потерял.

Боясь душою мягкой прослезиться,

Руки тебе, прощаясь, не подал.

По щекам паренька катятся слезы. И впрямь "душа мягкая". Влюблен, видать. Любовь, пока через тоску разлуки не пройдет, вот такой, малость слезливой, бывает. Певец вдруг замолчал. Маленькая голова, острый нос - он в этот миг стал похож на дятла. К тому же стянутая ремнем гимнастерка оттопырилась сзади, совсем как хвост. Вот-вот он в сердцах тюкнет клювом дверной косяк. Нет, не тюкнул.

А вон там, свесив ноги, сидит на верхней полке еще один - лет двадцати пяти, иссиня-черные волосы, впалые щеки, горбатый, чуть скривленный набок нос. Ростом далеко не ушел, но каждый кулак - с добрую кувалду. На глаз видно, какие они увесистые. Дня не прошло, а этот молотобоец стал в вагоне за атамана.

Я - Мардан Гарданов, прошу любить и жаловать, - сказал он вчера, как только эшелон тронулся. - Я такой: любишь меня - и я люблю, а не любишь... луплю! - И, довольный, что так складно сказал, так же ладно рассмеялся. - Я думаю, вы меня полюбите. Так что не бойтесь.

Сначала его выходка показалась странной, насторожила. Однако улыбчивое его нахальство, простодушная заносчивость, похвальба напропалую позабавили. А потом все это даже пришлось по душе. Речь у него только об одном, о лошадях. Говорит вдохновенно, все забыв, хмелея даже. Оказывается, в Зауралье, в совхозе он был "объездчиком-укротителем" - выезжал под седло полудиких лошадей, которые ходили в табуне, узды и седла не знали. И свои "люблю" и "луплю" он, наверное, сказал так, из ухарства.

Если всех лошадей, какие через мои руки прошли, вместе собрать, полную дивизию в седло посадить можно, - похвастался он, - и еще коней останется. А если всю водку слить, какую я выпил!.. Впрочем, чего ее сливать, кому она нужна, выпитая водка? А вот лошадь... да-а, лошадь... Ты мне любого черта дай... моргнуть не успеешь, а черт уже, что ангел небесный, по струнке идет! Только один с хребта скинул и копытом нос мне своротил, - он пощупал свой нос. - Рыжий был жеребец. Рыжая масть упрямая бывает, дурная, а саврасая или буланая - послушная, терпеливая; вороная масть - сплошь скрытная и хитрая, а вот белая - чуткая и чувствительная, особенно кобылицы. Думаешь, зря в старину батыры на Акбузатах* ездили?

* Акбузат - мифический конь белой масти.

Правда ли, нет ли все эти его рассуждения о нравах-повадках лошадиных мастей - неизвестно. Но слушатели верят. А коли верят, значит, так оно и есть.

Янтимера еще в детстве лошадиный бес пощекотал, и рассказ Гарданова он слушал так, что сердце замирало. Еще до того, как поступить в театральный техникум, он четыре лета помогал пасти колхозный табун, и потом, когда учился, каждое лето, вернувшись домой, брался за эту же работу. Казалось, не то что повадки - он даже мысли каждой лошади в табуне знал. А вот чтобы норов по масти различать, - такого не помнит. "Наверное, объездчик-укротитель больше знает. А ведь интересно..." - сказал он про себя и подошел к Мардану Гарданову. Встал перед ним... да и застыл. Что это? В глазах мерещится?..

Если бы только мерещилось!

Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки - его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга - "заячий след". Укротитель диких коней уже завел новую побасенку. Слушатели опять расхохотались. Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то... Куда там! Только - тук-тук, тук-тук - перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать... Только перестук колес в ушах.

А может, не колеса это - кровь в ушах стучит? Перед ним вор. Ложку украл. Да хоть иголку - все равно вор. Вот сейчас Янтимер схватит вора за шиворот, закричит, осрамит его на весь вагон. "Ты вор! Бесстыжий! Ты никудышный товарищ!" - закричит он. Вот только с духом немного соберется... и скажет: "Попросил бы, я и сам отдал. Дело не в ложке. Дело в тебе самом".

С духом не собрался, язык не повернулся. Нет, увесистых кулаков Гарданова он не испугался. Перед людским бесстыдством спасовал. "Эх ты, Янтимер!* - вдруг вскинулось сознание. - Дух твой не железный - а тесто, воск, кисель! Вора в воровстве уличить силы не хватило. Засмущался, струсил... Размазня! А еще с врагом сражаться едешь. Родину защищать! Геройство выказать! Комедиант несчастный!" - "Комедиант" - это он уколол себя тем, что учился на артиста.

* Янтимер - железный духом (башк.).

Разум бушует, а язык молчит.

И вот что ясно почувствовал Янтимер: он тогда не только взятую из дому ложку, но какую-то частицу своего достоинства потерял. Вот как оно выходит - коли вещь твою украдут, то и душу без ущерба не оставят.

В роще, где береза смешалась с осиной, мотострелковая бригада коротала последнюю свою ночь накануне ухода на передовую. На рассвете она выстроится... Потом все кончится, и в...часов ноль-ноль минут она тронется с места. А пока между благополучно миновавшим "вчера" и неведомым "завтра" спят, размякнув, тысячи людей. Кто в землянке, кто в палатке, кто в шалаше. Только часовые бодрствуют. И еще трое... Один из них - комиссар бригады Арсений Данилович Зубков, другой - командир мехбата капитан Ка-зарин, ну а третий - командир взвода разведки Янтимер Байназаров. И в палатке медсанбата не спит одна девушка. Но ее печаль иная - ее тоска не на смертной еще черте.

Одиночные взрывы вдалеке не могут сотрясти покоя этой ночи. А ночь людям не только для любви и злодейства, она и для раздумий дана. Не будь ее, человек не знал бы ни сомнений, ни раскаянья, не смог бы судить о самом себе.

В застланном травой и листьями шалаше рядом с Янтиме-ром спит, по-детски посапывая, начальник техники артдивизиона техник-лейтенант Леонид Ласточкин. Уткнулся носом под левый локоть, словно спрятал клюв под крылом, и спит. Леня на два года старше Янтимера, но рядом с ним выглядит совсем подростком. И натурой своей еще из детства не вышел, все время в голове роятся какие-то несбыточные планы, мечты, надежды. Нет такой работы, чтобы ему не с руки, нет такого поручения, за которое он не взялся бы со всем усердием. Скажи ему: "Леня, вытащи вот этот колышек зубами", и он тут же своими торчащими, как долото, расшатанными на двухмесячной пшенной баланде зубами в колышек и вцепится. Он не думает, получится - не получится, прикидкой, с какой стороны взяться, тоже себя не утруждает. Что скажут сделает, что поручат - исполнит. Одного подстрижет, другому каблук к сапогу прибьет, третьему треснувший черенок лопаты заменит. Туда-сюда его носит, за одно берется, за другое. А если что не вышло - он не убивается, иную заботу ищет, в новую суматоху ныряет. И все это без малейшей корысти. Все старается доброе дело сделать, кому-то пользу принести. А у самого гимнастерка уже засалилась, пилотка от пота и грязи заскорузла, пуговицы на шинели через одну остались. Постирать, зачинить, пришить руки не доходят. Командир дивизиона - кадровый военный. Неряшливости на дух не выносит. Только увидит офицера или солдата, у которого одежда в чем-то не по уставу, разнесет в пух и прах, потом еще и взыскание наложит. А вот на Ласточкина рукой махнул: дескать, должен же быть один недотепа на дивизион, пусть ходит.

Цель урока : показать мастерство и гражданское мужество писателя, углубить теоретические знания учеников, развивать навыки анализа текста.

Ход урока

I. Слово учителя.

Литература о войне - это память народа о грозных и трагических годах. Память о том, какой дорогой ценой досталась победа, в каких неимоверно тяжелых испытаниях происходила проверка и закалка характеров людей.

Мы знаем очень много произведений о Великой Отечественной войне, раскрывающих героические характеры, мужество, стойкость и отвагу солдат на полях сражений, участников подпольного и партизанского движений, узников концлагерей.

Но есть в советской литературе о войне произведение о парне, который обязательно стал бы героем, если бы... Сегодня мы поговорим о жертвах войны. О правдивом и трагическом характере Любомира Зуха – герое произведения Мустая Карима “Помилование”.

II. Общая характеристика произведения, образа Любомира Зуха (выступление ученика)

(Творчество Мустая Карима стало олицетворением башкирской литературы. Его книги переведены на десятки языков. И в трудные, переломные для страны моменты он не мог молчать. Его мудрое слово всегда вызывало огромный общественный резонанс. Он был понятен и близок каждому человеку. Люди ценили его за высокое литературное мастерство, талант и редкие человеческие качества. Его произведения отличаются высоким философским смыслом, истинной гражданственностью, добротой, романтизмом. Человек неиссякаемой душевности, писатель вселял в сердца людей надежду на лучшее, веру в то, что доброта, высокая гражданственность, искренность могут и должны быть спутниками человека во все времена.

Для людей всех поколений Мустай Карим стал культурным символом, патриархом духовности, эпохой в литературе Башкирии. В золотой фонд советской литературы вошла повесть Мустая Карима “Помилование”. В свое время повесть прозвучала подобно набату, приоткрыв страшный лик Великой Отечественной войны из-под гордо реющих знамен. Но и сегодня рассказ о том, как люди уничтожают своих же ради шкурного желания выжить в мясорубке сталинского режима, звучит не менее горько и жестоко.

В основе произведения лежит история, которую вполне мог слышать или даже наблюдать Мустай Карим на фронте. Дневниковая запись от 6 января 1985 года, сделанная в один из дней работы над повестью, гласит: “Сегодня буран усилился. Какой-то тревожный буран. В этот буран расстреляли Любомира Зуха. Его в сентябре 1942 года расстреляли, а сегодня во второй раз - уже навсегда. Героя с такой тяжкой судьбой у меня, кажется, не было. Можно было за три минуты до расстрела прислать помилование и тихо-мирно завершить историю. Но зачем тогда все прежние усилия? В жизни-то его не помиловали. Только я помиловал его - ради жизни. Сама жизнь не помиловала...”.

Главный герой повести – солдат Любомир Зух, нарушив воинскую дисциплину, едет ночью на бронетранспортёре в соседнюю деревушку, чтобы проститься с любимой девушкой Марией-Терезой.

Любомир Зух не дезертир. Скорее - просто беспечен. Любовь толкнула его на этот шаг. Она и вступает в конфликт с установлением военного времени. Многие знакомые и не знакомые с Зухом понимают - сердцем - несоответствие наказания поступку. Здесь уже совесть голос подаёт: ведь совершиться должно страшное, непоправимое. Речь идет о жизни.

Но приговор несправедлив лишь по человеческим законам. А на войне действуют особые законы - законы войны. По ним Любомир Зух - преступник.

Настроение, созданное писателем, таково, что тревога, напряжение, растут с каждой страницей.

Ночь перед расстрелом. Ею и начинается повесть. Начинается с душевных терзаний Янтимера Байназарова, чей взвод на рассвете расстреляет своего бойца Любомира Зуха. Янтимер ещё не сделал ни единого выстрела по врагу, и первый его приказ открыть огонь будет дан по своему же парню.

Янтимер до последнего своего часа не сможет забыть и ночь ту, и рассвет, как не смогут забыть ни капитан Казарин, ни комиссар Зубков, ни Ефимий Лукич.

Эта ночь тяжка для многих, особенно же для капитана Казарина. Ему совесть не даёт покоя. Вот он, высший суд для каждого... Если Янтимер мучается несправедливостью приговора - по высоким человеческим понятиям, Казарина терзают угрызения совести. Он собой занят. Можно ли его упрекнуть в смерти Зуха, в том, что он преступил дозволенное? По законам войны - ни в коей мере. Но что-то мешает нам полностью согласиться с этим. Казарин в роковые для Зуха минуты не захотел войти в его положение, дал волю настроению. Да и позднее Казарин мог не давать ход делу, и опять-таки не сделал этого. Дважды имел возможность уберечь Любомира от страшной смерти - пули от своих. Будет мучиться страшным исходом и Ефимий Лукич Бурёнкин, чей сарай развалила ненароком машина Любомира Зуха, - подавший Казарину жалобу на водителя, заваривший всё это дело. И в голову ему не приходит, что ныне по другим законам жизнь идёт - законам войны. А страшный закон войны - расстрел.

Любомир не преступник, конечно, не предатель, простой парень. Мечтает до Берлина дойти, а теперь уже, полюбив Марию-Терезу, и Мадрид от фашистов освободить. В части - общий любимец, оттого ещё больней.

Нельзя не обратить внимание на такой удивительный факт: ужаса, случившегося с ним, Любомир Зух так и не осознал, по сути, до самого расстрела. Даже в ночь перед исполнением приговора он спокойно спит на гауптвахте, чем немало потрясены караульные. За жизнь парящего в небесах Зуха переживают все окружающие. Клянёт себя за скоропалительную жалобу Бурёнкин, раскаивается в принятии должностного решения капитан Казарин, мучается, не спит полковой комиссар Зубков, ругается от бессилия что-либо изменить старшина Хомичук, в невыносимой тревоге и неизвестности страдает Мария-Тереза.

Решение о помиловании Любомира Зуха было принято наверху, но опоздало на несколько часов. Через многие годы после войны механик - водитель Любомир Зух был оправдан писателем Мустаем Каримом.

Повесть “Помилование” - это повесть и о трагических страницах войны, которую он прошёл от начала и до конца, и о светлых страницах любви. Здесь писатель, обращаясь к давно прошедшему событию, к факту безвинного расстрела молодого солдата, обнажает недостатки культовских привычек, приведших во время войны к огромным бедам, к необоснованным человеческим потерям. Память главного героя, лейтенанта Байназарова, является здесь судом над _искореженной судьбой, свидетельством того, насколько трагическими были взаимоотношения между отдельным человеком и историей общества.)

III. Повторение знаний по теории литературы

Назовите средства создания художественного образа. Дайте их понятия. (Учащиеся называют портрет, психологизм, речь героя, поступки и действия персонажа, характеристика другими героями, авторское отношение к герою, художественные детали, предыстория персонажа, пейзаж).

IV. Анализ средств создания образа Любомира Зуха (аналитическая беседа)

1.Портретная характеристика

Итак, сегодня мы поговорим о мастерстве писателя, о том, как он создал такой потрясающе правдивый, обаятельный и такой трагический характер. Важным средством создания образа в художественном произведении является портрет. Дайте портретную характеристику Любомира Зуха. Назовите средства выразительности, используемые автором.

(Любомир Зух – очень яркая, колоритная фигура. В его описании автор подчеркивает непосредственность, естественность, простоту наряду с глубиной чувств, какой-то загадочностью, душевностью. “А лежал в том саду навзничь, головой под бронетранспортером, - на весь батальон славный своей сноровкой, удалью, находчивостью и щегольством сержант Любомир Зух...” Положительная оценочная лексика (“сноровка”, “удаль”, “находчивость”, “хваткий”), эпитет “печальный голос”, очень сильное экспрессивное сравнение “будто сама земля плачет навзрыд” - в этом описании передано такое мощное человеческое начало, такие качества былинного героя, что невозможно представить бесславный конец его жизненного пути.

В повести дается несколько портретных описаний Любомира. И если в рассмотренном выше портрете отмечаются качества бойца, товарища, человека, то глазами девушки передается внешняя красота, восторг от яркого, выразительного лица: “- Уф, а брови-то!.. Войдешь - заблудишься!- усмехнулась она, глядя на эти черные, густые, почти смыкающиеся брови, тень от которых притемняла голубые Зуховы глаза.” Чтобы передать впечатление Марии-Терезы от бровей и глаз солдата (интересно, что именно на них делается акцент, вспомним: глаза – зеркало души), автор использует разнообразные языковые средства выразительности: морфологические (использование междометия), синтаксические и пунктуационные (неполное предложение, обобщенно-личное предложение, однородные члены, восклицательные знаки, многоточие), лексические (градация), словообразовательные (“а брови-то”, употребление рядом однокоренных слов “тень” “притемняла”).

Потрясающе убедительно показана в повести внутренняя и внешняя красота Любомира Зуха через портретные описания героя.)

2. Психологическое изображение героя.

(Вся повесть нанизана на одну длинную ночь - ночь перед казнью. Автор ставит вопрос о людях на войне, о том, что война ничего не спишет. Люди везде должны оставаться людьми. При любых условиях человек имеет право на жизнь и любовь. Любомир Зух был красив душою. Он не дезертир. Он просто беспечен, поэтому уезжает ночью к любимой девушке. Любовь, безоглядная, всепоглощающая, толкнула его на этот шаг. Она и вступает в конфликт с установлением военного времени. Любомир без памяти влюбляется в Марию-Терезу, каждую свободную минутку он мечтал об их будущем и строил планы: “Даже на рассвете, лишь задремлет чуток, он летал над Украиной, над Испанией летал - или один, или с Марией Терезой...” Психологическое состояние героя тонко передано глаголом летал, употребленном в переносном значении. Что это: полет влюбленной души, желающей свысока обнять всех и все? Или невозможность держать счастье в себе и неодолимое желание сделать всех счастливыми?.. Раскрывая высокий накал чувств героя, автор говорит об открытых небесных воротах: такая любовь может вершиться только на небесах!

Светлый, радостный тон, окрыленное огромной любовью душевное движение Любомира и ничем не оправданная казнь молодого, мужественного солдата, не успевшего даже вступить в первый бой с врагом, – резкий контраст потрясает.

Глубокий философский подтекст заставляет задуматься об общественной морали, о системе нравственных ценностей, о бесценности человеческой жизни: “В короткую эту ночь сквозь душу Любомира Зуха прошли и весенние ливни, и летние грозы, и осенние бури - прошли, омыв, очистив, осветлив...”Автор психологически емко описал ощущения, переживания, осмысление героем того, что с ним произошло: “...сам теперь целый мир.” И снова невозможно передать его чувства земными мерками, поэтому - потрясающие метафоры - “заря из сердца забрезжит, солнце из груди взойдет”. Любовь, нежная и всеобъемлющая, ставшая сущностью героя, зовет его на подвиги, на жизнь и счастье. Мощное жизнеутверждающее начало несет она.

Вполне закономерно, что Любомир не мог надолго оставить любимую, не попрощавшись, не сказав о будущей счастливой встрече, которая обязательно будет после окончания войны... Не сумел Любомир Зух подойти к любви мерками войны – и его –“целого мира” - не стало.

3. Речь героя.

Речь героя является одним из главных средств изображения характера. Что же мы можем сказать о герое по его речи?

(Любомир рассудителен, смышлен и решителен, но по-детски наивен. Он всегда верен своим убеждениям: “Дезертир ты, Зух. Знаешь, что такое дезертир?

Знаю. Кто сбежит - дезертир. А я поехал и вернулся...”

Он, приговоренный к расстрелу, втолковывает собеседнику, лейтенанту Байназарову, который назавтра должен будет отдать роковую команду: "Вчерашний суд - это ошибка... Ты сам подумай, лейтенант, я ведь еще даже ни одного фашиста не убил. А убить должен! Я нужен. Я солдат". Речь героя характеризует его как очень искреннего, верящего в разумность окружающих, не допускающего мыслей о чем-то плохом. Он убежден в том, что должен выполнить свой воинский долг. Ему и в голову не приходит, что ныне по другим законам жизнь идёт - законам войны. А страшный закон войны - расстрел. Он мечтает до Берлина дойти, а теперь уже, полюбив Марию-Терезу, и Мадрид от фашистов освободить: “- Я, Мария Тереза, когда Берлин возьмем, я сразу... Я твою землю, Мария Тереза, от фашистов спасу! Потому что я, Мария Тереза, люблю тебя!” Этот монолог героя по форме выражения мысли не совсем гладкий, но именно в повторах слов, в отрывочности, в недосказанности, в восклицательных интонациях передается захлестывающая эмоция, любовь, желание спасти любимую и ее землю.

Таким образом, речь героя характеризует его как очень искреннего, открытого, глубокого, решительного, смелого, убежденного в своей невиновности человека.)

4. Характеристика поступков героя.

Как характеризуют героя его поступки?

(Любомир Зух, полюбив Марию Терезу, ночью перед выступлением не смог удержаться от того, чтобы не навестить свою избранницу. Он покинул расположение части на военной технике, за что и был наказан. 19-летнего юношу приговорили к расстрелу. Таков был закон войны, которому претили голоса сердца, ума и совести. Любомир до конца своих дней не осознает своей вины. Он не понимает, за что его назвали дезертиром. "Дезертирство – это когда сбегают и не возвращаются, я же вернулся!" – искренне недоумевает Зух. Любомир наивно уверен, что расстрелять его никак не могут: во-первых, он еще ни одного немца не успел убить, во-вторых, он отныне отвечает за Марию Терезу, ставшую ему женой.

Карим в ходе сюжета находит в истории Любомира Зуха не только романтико-трагические стороны, но и нравоучительные, притчевые, философские черты: “Вечером Любомира Зуха опять привели на допрос. Еще раз выяснили, как, с каким умыслом он ночью на боевой технике, обманув часового, уехал из части. К сказанному ранее сержант Зух не добавил ничего.

Да, уехал, обманул Дусенбаева и уехал. Умысел? Навестить жену. На обратном пути налетел на сарайчик, придавил козу. Вот моя вина, - заключил он.”

Поступки героя характеризуют его как человека очень искреннего, слушающего только свое сердце и не поддающегося голосу разума. Они обусловлены огромной любовью. Наверное, с точки зрения обычного человека Зух вел себя безрассудно, безответственно, неправильно. Но автор не позволяет так смотреть нам на поступки героя. Мы все время переживаем за него и надеемся на чудо.

Любомира расстреляли. Чуда не случилось. Вернее, оно случилось, но на долгом пути к людям утратило свою спасительную силу. Решение о помиловании Зуха было принято наверху, но опоздало на несколько часов.)

5. Отношение других героев.

– Что мы узнаем о Любомире через отношение к нему других героев повести?

(В батальоне Любомира ценили за смелость, жизнерадостность, старательность и красоту. Любили за необыкновенный голос и его песни:“Одну его песню никто не мог слушать без слез...”По душевным терзаниям Янтимера Байназарова, чей взвод на рассвете расстреляет Зуха, Ефимия Лукича, поздно осознавшего свою ошибку, всей душой жалеющего парня, комиссара Зубкова, пытающегося его спасти, мы видим сердечное, теплое отношение к нему. На его могиле старшина Хомичук, глубоко скорбя о хорошем парне, мучительно подбирая слова, написал: “Жертва войны Л.Д.Зух.20лет”.)

Страдают герои - переживает и читатель. Но какими средствами добивается писатель необходимого чувства сопереживания? Какова авторская оценка своего героя?

(Автор умеет так повести рассказ, чтобы персонажи ожили, зажили собственной жизнью. “Льет и льет с шорохом листва. И в нескольких шагах отсюда, не слыша этого дождя, не видя лунного сияния, подложив обе ладони под голову, подтянув колени к подбородку, на голом полу землянки спит Любомир Зух. Лежит он - совсем как младенец в утробе. А давно ли, выйдя из материнского чрева, ступил на теплую землю? Всего-то двадцать лет прошло... Сначала очень старательно ползал на животе, потом на четвереньках пошел, год исполнился - на ноги встал, постоял, покачался, заковылял косолапенько, а потом и побежал. Теперь же, когда пришла пора твердо, уверенно шагать по земле, снова собрался в клубочек. Отчего же он опять вернулся в то, изначальное свое положение? Или - уже готов воротиться в чрево земное? Спит бравый сержант - непутевый Любомир Зух. Сладок его сон. И он улыбается во сне.”Как любит автор своего героя, как трогательно, бережно подбирает слова, чтобы рассказать о незатейливой его жизни. Сравнивая спящего Любомира с младенцем в утробе матери, автор передает незащищенность, невинность, чистоту его. Уменьшительно-ласкательные суффиксы в словах косолапенько, клубочек усиливают интонации любования, помогают оформиться милым зрительным образам. Последние предложения звучат сурово, обреченно. Этому служит и интонационное тире, и риторические вопросы, и высокая лексика (“чрево земное”) ,и тонкие эпитеты, построенные на контрасте( “бравый сержант – непутевый Любомир Зух”).

Автор оправдывает своего героя, всем строем своей повести убеждает нас в том, что имеет право живой человек на ошибку, тем более такой красивый человек, окрыленный любовью, как Любомир Зух. Вслушаемся в имя героя – это же песня! Имя с такими потрясающими по значению корнями уже характеризует героя и красноречиво говорит об отношении к нему автора.)

7. Художественные детали.

Какие художественные детали вы наблюдали в повести?

(В повести М. Карима “Помилование” из необычайно зримых, точных подробностей складывается целостная картина. Детали в отдельности и вместе взятые выполняют определенную художественную задачу. С помощью них читатель может глубже проникнуть в чувства и состояния героя. “Два чуда было в мире: в небе - только что народившийся месяц, на земле - только что народившаяся любовь.” Вот ещё один пример – это описание первой встречи Любомира Зуха и Марии Терезы: “Они же, боясь коснуться друг друга, сидели на крыльце дома Бережных. Крыльцо это – большой плоский камень. Когда-то он лежал на улице возле плетня. Однажды отец Кондратия кузнец Егор во хмелю на спор притащил его и шваркнул сюда. Уже дважды перестраивали дом, а камень так и лежит здесь. Камни живут долго” На этом камне зародилась их любовь.

Весьма детально и подробно описана сцена расстрела Любомира Зуха: “...Любомир Зух не согнулся, не зашатался, как стоял, так и рухнул в свою могилу, словно поваленный ветром ржаной сноп.” Вся картина расстрела состоит из каких-то нелепых деталей, описания чего-то неправильного, непоправимого. Сравнение еще больше усиливает ощущение бессмысленности и жестокости происходящего. До последнего момента сохраняется надежда, что все можно исправить, что все это – страшный сон.

Автор детально рассказывает о могиле для Любомира Зуха, в риторическом вопросе-восклицании подчеркивая трагическую нелепость происходящего: “Осужденного поставили на край ямы, вырытой меж сухой осиной и могучим дубом, - и кто только выбрал это место?!” По народным приметам осина отбирает силы, а дуб, наоборот, их придаёт. Даже в этом отражается вся нелепость происходящей сцены. Борьба чуда и трагедии.)

8. Предыстория героя.

– Что мы знаем о предыстории героя? Что в ней подчеркнуто?

(О том, где и когда родился Любомир, мы узнаем лишь в конце повести и то после его смерти.И то, что автор так мало внимания уделил предыстории героя, наверное, говорит о том, что ему важно было именно то, что произошло с парнем на войне и что могло бы быть после нее, о чем не раз описывалось в повести. Но все же подчеркнуто, что парень простой, из деревни, и ему всего двадцать лет. Эти факты вызывают в нас особый отклик, особое отношение к молодому, простому деревенскому парню, так ненадолго узнавшему счастье любви.

Писатель рассказал о цельной, глубокой, красивой личности, ставшей жертвой войны.)

9. Пейзаж.

Как помогает пейзаж в раскрытии образа?

(В повести существует глубокая связь между природой и внутренним миром, душевным состоянием личности. Происходит своего рода унисонирование сил природы и душевных сил человека. В повести тема смерти, трагедии постоянно соседствует с мотивом луны.)

V. Итоги урока.

Итак, сегодня мы анализировали образ Любомира Зуха, говорили о его трагической судьбе. Как вы думаете, только ли он является в повести жертвой войны? Докажите свою мысль.

(Ученики называют Марию-Терезу, сержанта Байназарова, Ефимия Лукича и др.)

Вывод. Идея повести Мустая Карима “Помилование” - протест против античеловеческой сущности войны и призыв помнить как о ее героях, так и о невинных жертвах. Она проникнута глубокой, светлой верой в человека. Главный герой Любомир Зух, жертва войны, предстал перед нами в образе реального, сильного духом, мужественного человека, но в то же время с мягкой, нежной, не очерствевшей душой.

В трагической повести М.Карима с таким обнадеживающим названием – “Помилование” - писатель показывает, какой огромной ценой была завоевана победа в Великой Отечественной войне. Как пришлось двадцатилетним юнцам из недавнего беззаботного детства сразу окунуться во взрослую ответственную жизнь, отягощённую реальностью военного времени. У них не было права на беспечную ошибку, которая ничего не значила в мирное время и которая оборачивалась неисправимым – смертью - в военное. Любомиру просто не хватило времени повзрослеть, и первая любовь, безрассудная, безоглядная, привела его к расстрелу. Должного быть по человеческим законам помилования не последовало.

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Карим Мустай
Помилование

Мустай Карим

"Помилование"

Перевод с башкирского Ильгиза Каримова

И что за мысль, ну об этом ли думать... В такой страшный час привязалась – страшнее часа ожидания смерти. И мысль-то не мысль, воспоминание одно. Там, над шалашом, лунная ночь – сердце теснит. С шорохом падают сухие листья – листья двадцатой осени Янтимера. Иной ударится о землю и прозвенит тягуче. Это, наверное, осиновый лист. Березовый так не прозвенит, он помягче. Или вместе с листьями, звеня, осыпается лунный свет? Луна полная, и тоже с этой ночи в осыпь пошла. А полная луна с детства вгоняла Янтимера в тоску и тревогу. Сейчас тоже. Впереди бесконечная ясная ночь. Будь она темная, с дождем и ветром, может, прошла бы легче и быстрей, а тут – замерла, словно тихое озеро, не течет и не всплеснет даже.

А память своим занята – она потери перебирает, крупные и мелкие. Отчего же не находки, не обретения, а утраты? На это Янтимер и сам бы ответить не смог. И правда, почему? Какие у него, у двадцатилетнего лейтенанта Янтимера Байна-зарова, потери, чтобы перед тем, как на рассвете совершить страшное дело, исполнить беспощадный долг, вот так перебирать их? Видно, есть. Время до войны в этот счет не входит. Там – другая жизнь, другой мир. Даже иная тогдашняя потеря теперь кажется находкой.

И странно – этот счет начался с ложки.

Первая напасть, случившаяся с ним на воинской стезе,– он ложку потерял. Широкая оловянная ложка, которую мать сунула ему в мешок, первой же ночью, как сели они в красный вагон, исчезла. Хотя, как это – исчезла? Не сама же, испугавшись фронта, из вагона выпрыгнула, назад подалась. Нет, его ложка была не из трусливых. Она с отцом Янтимера, Янбирде-солдатом, еще ту германскую прошла, в боях и походах закалилась, жизнь, с ее горечью и сладостью, вдоволь похлебала, набралась житейской мудрости. Каши-супа из котелка, горшка, чугунка, тарелки прямиком в рот, капли не обронив, бессчетно перетаскала, хорошо тянула, такая была ложка – хоть коренником ее запрягай! С правого краю, словно лезвие ножа, сточилась. Мать Янтимера, левша Гульгай-ша-енге, так обточила ее, что ни день – дно казана отскребывала. Это была не просто ложка – боевое оружие. Такие своей волей службы не бросают – разве только сгорят или сломаются. Надежный будет у моего сына спутник, – думала Гульгайша-енге. И вот как вышло...

Солдату остаться без ложки – все равно что без еды остаться. И на душу смута. Тем более в такой дороге: кажется, что пищу, тебе на этом свете назначенную, ты уже доел. Потеряйся нож, не так бы тревожно было.

В солдатском вагоне по обе стороны настелены нары в два яруса. Набилось человек тридцать. Все в одинаковой форме, все одинаково бритоголовые, и с лица сразу не отличишь. К тому же и света маловато только от приоткрытой двери. Одни с вечера, сразу как сели в вагон, перезнакомились, другие пока в стороне держатся, в компанию не входят, эти, видно, еще душой от дома не оторвутся. Возле двери стоит худощавый паренек, печальную песню поет. До тех, кто в вагоне, ему дела нет. Он свою песню сквозь открытую дверь туда, к оставшимся, с кем разлучен, посылает.

Я вышел в путь, а путь все длится, длится,

И я к Уфе дорогу потерял.

Боясь душою мягкой прослезиться,

Руки тебе, прощаясь, не подал.

По щекам паренька катятся слезы. И впрямь "душа мягкая". Влюблен, видать. Любовь, пока через тоску разлуки не пройдет, вот такой, малость слезливой, бывает. Певец вдруг замолчал. Маленькая голова, острый нос – он в этот миг стал похож на дятла. К тому же стянутая ремнем гимнастерка оттопырилась сзади, совсем как хвост. Вот-вот он в сердцах тюкнет клювом дверной косяк. Нет, не тюкнул.

А вон там, свесив ноги, сидит на верхней полке еще один – лет двадцати пяти, иссиня-черные волосы, впалые щеки, горбатый, чуть скривленный набок нос. Ростом далеко не ушел, но каждый кулак – с добрую кувалду. На глаз видно, какие они увесистые. Дня не прошло, а этот молотобоец стал в вагоне за атамана.

– Я – Мардан Гарданов, прошу любить и жаловать, – сказал он вчера, как только эшелон тронулся. – Я такой: любишь меня – и я люблю, а не любишь... луплю! – И, довольный, что так складно сказал, так же ладно рассмеялся. – Я думаю, вы меня полюбите. Так что не бойтесь.

Сначала его выходка показалась странной, насторожила. Однако улыбчивое его нахальство, простодушная заносчивость, похвальба напропалую позабавили. А потом все это даже пришлось по душе. Речь у него только об одном, о лошадях. Говорит вдохновенно, все забыв, хмелея даже. Оказывается, в Зауралье, в совхозе он был "объездчиком-укротителем" – выезжал под седло полудиких лошадей, которые ходили в табуне, узды и седла не знали. И свои "люблю" и "луплю" он, наверное, сказал так, из ухарства.

– Если всех лошадей, какие через мои руки прошли, вместе собрать, полную дивизию в седло посадить можно, – похвастался он, – и еще коней останется. А если всю водку слить, какую я выпил!.. Впрочем, чего ее сливать, кому она нужна, выпитая водка? А вот лошадь... да-а, лошадь... Ты мне любого черта дай... моргнуть не успеешь, а черт уже, что ангел небесный, по струнке идет! Только один с хребта скинул и копытом нос мне своротил, – он пощупал свой нос. – Рыжий был жеребец. Рыжая масть упрямая бывает, дурная, а саврасая или буланая – послушная, терпеливая; вороная масть – сплошь скрытная и хитрая, а вот белая – чуткая и чувствительная, особенно кобылицы. Думаешь, зря в старину батыры на Акбузатах* ездили?

* Акбузат – мифический конь белой масти.

Правда ли, нет ли все эти его рассуждения о нравах-повадках лошадиных мастей – неизвестно. Но слушатели верят. А коли верят, значит, так оно и есть.

Янтимера еще в детстве лошадиный бес пощекотал, и рассказ Гарданова он слушал так, что сердце замирало. Еще до того, как поступить в театральный техникум, он четыре лета помогал пасти колхозный табун, и потом, когда учился, каждое лето, вернувшись домой, брался за эту же работу. Казалось, не то что повадки – он даже мысли каждой лошади в табуне знал. А вот чтобы норов по масти различать, – такого не помнит. "Наверное, объездчик-укротитель больше знает. А ведь интересно..." – сказал он про себя и подошел к Мардану Гарданову. Встал перед ним... да и застыл. Что это? В глазах мерещится?..

Если бы только мерещилось!

Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки – его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга – "заячий след". Укротитель диких коней уже завел новую побасенку. Слушатели опять расхохотались. Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то... Куда там! Только – тук-тук, тук-тук – перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать... Только перестук колес в ушах.

А может, не колеса это – кровь в ушах стучит? Перед ним вор. Ложку украл. Да хоть иголку – все равно вор. Вот сейчас Янтимер схватит вора за шиворот, закричит, осрамит его на весь вагон. "Ты вор! Бесстыжий! Ты никудышный товарищ!" – закричит он. Вот только с духом немного соберется... и скажет: "Попросил бы, я и сам отдал. Дело не в ложке. Дело в тебе самом".

С духом не собрался, язык не повернулся. Нет, увесистых кулаков Гарданова он не испугался. Перед людским бесстыдством спасовал. "Эх ты, Янтимер!* – вдруг вскинулось сознание. – Дух твой не железный – а тесто, воск, кисель! Вора в воровстве уличить силы не хватило. Засмущался, струсил... Размазня! А еще с врагом сражаться едешь. Родину защищать! Геройство выказать! Комедиант несчастный!" – "Комедиант" – это он уколол себя тем, что учился на артиста.

* Янтимер – железный духом (башк.).

Разум бушует, а язык молчит.

И вот что ясно почувствовал Янтимер: он тогда не только взятую из дому ложку, но какую-то частицу своего достоинства потерял. Вот как оно выходит – коли вещь твою украдут, то и душу без ущерба не оставят.

В роще, где береза смешалась с осиной, мотострелковая бригада коротала последнюю свою ночь накануне ухода на передовую. На рассвете она выстроится... Потом все кончится, и в...часов ноль-ноль минут она тронется с места. А пока между благополучно миновавшим "вчера" и неведомым "завтра" спят, размякнув, тысячи людей. Кто в землянке, кто в палатке, кто в шалаше. Только часовые бодрствуют. И еще трое... Один из них – комиссар бригады Арсений Данилович Зубков, другой – командир мехбата капитан Ка-зарин, ну а третий – командир взвода разведки Янтимер Байназаров. И в палатке медсанбата не спит одна девушка. Но ее печаль иная – ее тоска не на смертной еще черте.

Одиночные взрывы вдалеке не могут сотрясти покоя этой ночи. А ночь людям не только для любви и злодейства, она и для раздумий дана. Не будь ее, человек не знал бы ни сомнений, ни раскаянья, не смог бы судить о самом себе.

В застланном травой и листьями шалаше рядом с Янтиме-ром спит, по-детски посапывая, начальник техники артдивизиона техник-лейтенант Леонид Ласточкин. Уткнулся носом под левый локоть, словно спрятал клюв под крылом, и спит. Леня на два года старше Янтимера, но рядом с ним выглядит совсем подростком. И натурой своей еще из детства не вышел, все время в голове роятся какие-то несбыточные планы, мечты, надежды. Нет такой работы, чтобы ему не с руки, нет такого поручения, за которое он не взялся бы со всем усердием. Скажи ему: "Леня, вытащи вот этот колышек зубами", и он тут же своими торчащими, как долото, расшатанными на двухмесячной пшенной баланде зубами в колышек и вцепится. Он не думает, получится – не получится, прикидкой, с какой стороны взяться, тоже себя не утруждает. Что скажут сделает, что поручат – исполнит. Одного подстрижет, другому каблук к сапогу прибьет, третьему треснувший черенок лопаты заменит. Туда-сюда его носит, за одно берется, за другое. А если что не вышло – он не убивается, иную заботу ищет, в новую суматоху ныряет. И все это без малейшей корысти. Все старается доброе дело сделать, кому-то пользу принести. А у самого гимнастерка уже засалилась, пилотка от пота и грязи заскорузла, пуговицы на шинели через одну остались. Постирать, зачинить, пришить руки не доходят. Командир дивизиона – кадровый военный. Неряшливости на дух не выносит. Только увидит офицера или солдата, у которого одежда в чем-то не по уставу, разнесет в пух и прах, потом еще и взыскание наложит. А вот на Ласточкина рукой махнул: дескать, должен же быть один недотепа на дивизион, пусть ходит.

Ласточкин, печали не ведающий, почмокал во сне губами. Видно, какое-то угощение привалило. Ему что? Встанет утром и, развевая полами шинели, туда побежит, сюда ринется, пушки, минометы, пулеметы, автомашины в дивизионе проверит, осмотрит все, на кухню заглянет, принесет котелок жидкой пшенной баланды на двоих с Янтимером и, когда будут хлебать ее, уставит на друга свои голубенькие глазки да посулит: "Я тебя, дружок, бог даст, уж так накормлю – до отвалу, до отрыжки". – "Чем, когда?" – спросит потчуемый. Ответ придет скорый и ясный: "Чем-нибудь, когда-нибудь", – скажет хлебосол.

Лунный свет осторожно, на цыпочках вошел через лаз внутрь шалаша. Коснулся серого лба лежавшего головой к выходу Ласточкина. Янтимер вскочил и сел. Отодвинулся невольно. Будто и не Леня Ласточкин лежит рядом, а высохшая закостеневшая лягушка. Откуда вдруг неприязнь такая? И к кому – к другу, который столько месяцев всегда рядом с тобой, голову положить, душу за тебя отдать готов? Чем так уязвил, чем обидел? Ничем вроде не обидел, ничем не уязвил. Только однажды он был причиной унижения Янтимера.

Тогда Янтимер особенно не переживал и потом не вспоминал, в душе не пережевывал. Ну, было и прошло. Но теперь, в тягостную эту ночь, толкнулось в памяти то унижение, та потеря.

Байназаров вышел из шалаша, сел, прислонившись спиной к березе. Лунный свет загустел, падающие листья он не отпускает сразу, а будто держит на весу, и листья теперь опускаются медленней, плавней. И только упав на землю, перешепчутся о чем-то. От щедрого света мутится рассудок, перехватывает дыхание.

Совсем близко раздался резкий сухой окрик:

– Стой! Кто идет?

– Разводящий!

– Пароль?

Это возле гауптвахты. Смена караула. Осужденного стерегут.

А Ласточкин знай себе спит... Утром встанет, протрет кулачками голубые свои глаза и так, словно во всем мире ни беды, ни войны, широко улыбнется. Потом слегка накренит лежащую за шалашом каску с водой, плеснет на глаза две-три капли – и умыт. (Каска Ласточкина пока что им обоим служит умывальником.) Подолом гимнастерки вытрет руки. А лицо и само на ветерке обсохнет. А пока он, причмокивая губами, сладкие сны гоняет. "Вот для кого ни бед ни забот", – опять подумал Янтимер.

С Ласточкиным они встретились семь месяцев назад. Стояли лютые февральские дни. Три лейтенанта – Леонид Ласточкин, Янтимер Байназаров и Зиновий Заславский – только что закончили разные училища и в одну и ту же ночь прибыли в Терехту, где формировалась мотострелковая бригада. Все втроем сошлись они в райвоенкомате. Здесь о бригаде еще и слыхом не слыхивали. Хромой капитан, работник военкомата, дал такой дельный совет:

– Вы пока отдыхайте. Если что, я вестового пошлю.

– А где мы отдыхать будем? И как? – поинтересовался любознательный Ласточкин.

– А вы что, не устроились разве?

– Вон как... – Капитан зачем-то выдвинул ящик стола. И снова, уже протяжней: – Вон, значит, ка-ак... – И вздохнул: – И даже ведь кумушки-вдовушки с дойною коровушкой у нас нет, будь ты неладен! Не город, а недоразумение какое-то...

Капитан-то, похоже, человек бывалый, "вдовушку с коровушкой" он произнес так, будто на вкус попробовал.

– Ребята! А вот что... – вдруг оживился он. – В конце этой улицы дом есть – извозчики там останавливались. Первейший в Терехте хотель. Так что я вас в хотель и определяю! – Он со стуком задвинул ящик стола. Будто троих лейтенантов тоже посадил туда, и делу конец.

– А где продукты по аттестату получить будет можно? – опять не смог унять своей любознательности Ласточкин.

– Будет нельзя.

– Как это?

– А нет у нас такого места. Пока бригада не сформируется, будете на подножном корму, – объяснил капитан.

– А как это?

– А как придется. Как птички божии.

Вот так, с распростертыми объятиями встретила Терехта трех лейтенантов. "Хотель" и впрямь оказался на славу. В большой комнате – шесть голых железных кроватей. В глубине комнаты стоит стол. Даже табуретки есть. Правда, одеяла, подушки, простыни на днях только отдали детишкам, вывезенным по ладожскому льду из осажденного Ленинграда, их разместили через улицу в здании почты. Так что в смысле убранства "хотель" немного пустоват. Но краса его, пылающая его душа – большая чугунная печь посередине комнаты. Она все время топится. Дров – полные сени. Видать, рачительный хозяин их загодя, весной заготовил, еще до войны. Сложил и ушел на фронт. Теперь здесь правит Поля, цыганка лет пятидесяти – медовый язык, приветливая душа. Высокое звание постояльцев у нее с языка не сходит, только и слышно: "Лейтенантики-касатики, подметите пол", "лейтенантики-касатики, сходите за водой..." Понемногу лейтенантики тоже начали друг друга "касатиками" звать. Цыганка и сама, руки скрестив, сиднем не сидит, на чужую работу со стороны не смотрит. Раздаст приказы своим "военным силам" и бежит через дорогу в почтовую контору к ленинградским ребятишкам. День-деньской с ними. "Даже ведь ложку поднять силенок нет у бедняжек", – убивается она.

Касатики от дела не отлынивают. Особенно Ласточкин. С первого же часа показал себя проворным, заботливым товарищем. Родом он из этих же мест, Однако словоохотливый Леня о доме, о родне говорить не любит. Однажды только обронил: "Я в чужом гнезде рос, вечно исклеванный".

В двадцать первом, когда голод выморил всю их семью подчистую, двухлетнего Леню взял к себе дядя, живший в соседней деревне. Так и рос в чужом доме лишним ртом, одни попреки слышал. У крутой бессердечной тетки только одно и было слово для него: "Дохлятина". Он и впрямь был голь-ные кости. И старше стал – особо не выгулялся. Да и на чем выгуливаться-то? Бывало, обидят его совсем уж больно, сядет он и заплачет горько: "Отчего же с отцом-матушкой вместе и меня не схоронили? Лежал бы себе в могилушке..." Шесть лет всего, а жить не хочет! Когда же маленько подрос и работа какая уже была с руки – отношение к нему изменилось. Послушный, старательный, он и дома и в поле был усердный, что скажут и чего сказать не успеют – все мигом исполнит. В учебе тоже бог сметкой не обидел. Отучился четыре года в Ярославле и вернулся с документом, что теперь он "техник железной дороги". Дома только показался и уехал по назначению в Сибирь.

Самый старший среди них – Зиновий Давидович Заславский. До войны он преподавал философию в Киевском университете. Его семья – жена и двое маленьких детей – остались там, на занятой врагом территории. Ночами он долго лежит без сна. Только иной раз вздохнет глубоко. Но горе свое в себе держит, с товарищами не делит: разве, дескать, он один такой сейчас? Сюда он прибыл, окончив курсы шифровальщиков.

Ну а Янтимер Байназаров – актер. Ему только недавно исполнилось двадцать. Артист, который не успел ни разу выйти на профессиональную сцену, как сам говорит, – комедиант. Высокий, статный, крепкий телом джигит, широкоскулый, с чуть приплюснутым носом, густыми черными бровями. Мечтал сыграть на сцене роль поэта и полководца Са-лавата Юлаева, но судьба покуда приготовила ему в жизни другую роль – командира взвода разведки.

Замков-запоров в "хотеле" нет, открыт для всех, документов не спрашивают, денег не берут. Иной раз набежит человек пять-шесть, переночуют и уйдут. Места всем хватает, пол широкий. А иную ночь никого не бывает только сами.

Сложили крохи из трех вещмешков и с грехом пополам протянули три дня. Заславский принес из библиотеки охапку книг. Хотели чтением голод отвести но он не больно-то уводился, он теперь тоже хитрый. На четвертый день стало совсем невмоготу. И никуда не пойдешь, ничего не придумаешь. Но все же шустрый Ласточкин долго пропадал где-то и вернулся с буханкой хлеба за пазухой. А самого так и трясет, продрог насквозь. Но войдя, к печи сразу не пошел, а двумя руками выложил хлеб на стол. На вопрос: "Откуда?" давать полный ответ не счел нужным, бросил только: "Законным путем". А по правде, он эту буханку выпросил в хлебном магазинчике на окраине – так, без карточки, попросту вымолил. "Не для себя, сам-то я могу и не есть, товарищ у меня болен, кроме хлеба, ничего душа не принимает", – уверял он девушку-продавщицу. А чтоб в его бесхитростные голубые очи заглянуть и каждому его слову не поверить – такого не бывает. Простому смертному это не по силам.

Вот он, на столе – с блестящим черным верхом, с желтыми боками золотой кирпич. С кипятком же полный достаток. Большой жестяной чайник целый день на чугунной печке песни тянет – так выводит, будто созывает к застолью, которое ломится от угощения.

Только лейтенант Ласточкин разделил хлеб на четыре куска по справедливости (к ним тут на днях прибилась еще одна "птичка божия"), как в дверь боком ввалился кто-то в старом нагольном тулупе, в подшитых валенках с обрезанными голенищами, голова обмотана вафельным, когда-то белым, полотенцем. Огромный и нескладный, он втащил с собой облако холодного пара.

– Говорят, счастье задом входит, а этот боком влез, – отметил Ласточкин. – К добру бы.

Верзила, не опуская воротника тулупа, оглядел комнату, заметив возле печки стул, молча прошел и сел.

– Ух! Скрючило, как коровью лепешку на базу. Думал, уже не разогнусь. – Он надрывно закашлялся. Долго кашлял. Заславский налил в кружку кипятку и подал ему. Тот глотнул два раза, и кашель отпустил.

– Здорово, ребята! Я Пэ Пэ Кисель. Прокопий Про-копьевич Кисель. Ветеринарный фельдшер. Коновал, значит, полковой... – Он опустил воротник тулупа, размотал полотенце – и явилась ладная округлая голова тридцатипятилетнего мужчины с широким лбом и круглыми глазами. Лицо выбрито так чисто, что Янтимер подумал: "Острая у него бритва – действительно, коновал".

– Оно, конечно, мундир мой под устав не идет... Мало того, прошлой ночью шапку в вагоне сперли. Из Коврова ехал.

– Так вы, наверное, еще и голодный, – сказал мягкосердечный Ласточкин.

– Да уж позабыл, как едят... Оттого и окоченел. А здесь тепло. Не зря хромой-то капитан в военкомате хвалил: "хотель", дескать. Ну вот, куда назначено, прибыл. Теперь все на лад пойдет.

Ласточкин сунул один из четырех ломтей Киселю. Тот сказал "спасибо" и, опустив голову, прихлебывая из кружки, принялся неспешно есть. От ломтя кусками не отхватывал, откусывал помаленьку, словно лишь чуть губами касался. Смирная лошадь так ест. Байназаров с удивлением смотрел на этого большого, богатырского сложения человека. Он представил его среди лошадей. Лошади таких любят, по пятам ходят. А вот тщедушных, нескладных лошадь не выносит. Сядет такой хилый верхом, и лошадь от стыда начинает артачиться, вот, дескать, до какого дня дожила, под кем ходить приходится. А если богатырь в седле, ей и тяжесть не в тяжесть, от гордости, от азарта не знает, куда ступить, на месте пляшет. И то нужно сказать, коротышка, от нехватки роста или силы, тоже бывает к лошади придирчивым и мстительным. Вот сосед Янтимера, по прозвищу Скалка, еще до того, как вступить в колхоз, каждый день молотил свою пегую кобылу кнутовищем по голове. В конце концов и пегая кобыла взяла свое, передним копытом хозяину в пах приладила – чем дальнейшее Скалкино воспроизводство и остановила. Это всему аулу известно. Ибо... за четыре года принесшая троих, верная мужу Марфуга-енге с деторождением оборвала разом. Аминь!

Еще вспомнился Байназарову "объездчик-укротитель" Мардан Гарданов, тот самый, что и "любит" и "лупит". Наверное, тоже человек жестокий. И щедрому его смеху верить нельзя. А вот Кисель совсем другой.

Прокопий Прокопьевич тем временем дожевал последний кусочек хлеба и, запрокинув кружку, допил кипяток до капли.

– Спасибо, хлопцы, душа домой вернулась, – сказал он. Сняв тулуп, повесил его рядом с шинелями. Под тулупом оказалась хоть и порядком уже заношенная, но без дыр, без заплат черная суконная пара.

Чего только не изведал Прокопий Прокопьевич, пока не добрался до Терехты! С июля по самый сентябрь сорок первого он вместе с тремя товарищами гнал стадо коров от Чернигова до Саратова. Три раза попадали под бомбежку, два раза отступавшие войска обгоняли, оставляя их за линией фронта. Отстать от своих было всего страшнее. Но и в этих тяготах он не терялся, стадо не бросил, раненой корове раны перевязывал, занемогшую лекарствами отпаивал, у той, которая пала, со слезами просил прощения: "Не взыщи, душа замученная! Не было у меня мочи спасти тебя". Стадо свое слишком не гнал, да и гнал бы, все равно на коровьей рысце шибко не угонишь. Но не останавливался. Шли да шли. Все четверо погонщиков измучились, исхудали, кожа да кости. Ноги у грузного Киселя опухли, почернели... Но даже когда последние надежды готовы были рухнуть, веры не терял. "Все равно не догонишь, супостат! Не у тебя правда, а у моих безвинных коровушек", – говорил он.

И, когда уже траву выбеливали утренники, всех уцелевших коров доставили в пункт назначения, в Саратов. Человеку, который принимал стадо, Кисель еще сунул пачку расписок на скот, сданный воинским частям, и сказал: "А эти свой долг еще до срока исполнили". А сам ветфельдшер и трое его товарищей уже не стояли на ногах, их отправили в лазарет. Отлежав три недели, набрав немного веса, округлившись лицом, Прокопий Прокопьевич вышел из госпиталя. Валил на Тамбовщине лес, потом был грузчиком на железнодорожной станции, рыл противотанковые рвы под Москвой, работал в госпитале санитаром. Но все время надеялся попасть в кавалерийскую часть. "Один бес плутает без надежды", – думал он. А его надежда всегда при нем, потому и получил наконец в должном месте должную бумагу и отправился из Москвы в Муром, из Мурома в Ковров, из Коврова сюда. Так и прибыл в Терехту. На руках документ: "Направляется в...тую конноартиллерийскую дивизию ветфельдшером".

Прокопий Прокопьевич достал из нагрудного кармана тряпичный кисет, вынул оттуда бумагу и протянул Заславскому, видимо, посчитал среди них за старшего.

– Вот... Стало быть, теперь на учет поставят и одежду, какую положено, выдадут.

– Одежду-то выдадут... – поджал тонкие губы Заславский. – Только часть не ваша. Здесь мотострелковая бригада будет формироваться.

– Да нет же! Тут "артиллерия на конной тяге" написано. Вот почитайте... и все прочитайте. Вот печать. При печати ошибки не положено. С такими муками добирался... не должно быть ошибки. – Кисель сразу сник.

Байназаров от души пожалел Прокопия Прокопьевича.

– Для одного-то вас в бригаде место найдется, – постарался он утешить его. – Назад не отправят.

– Мне ведь не место нужно, ребята, мне лошадь нужна, живая душа, вздохнул Кисель.

Кто-то громко протопал в сенях и начал дергать, не в силах открыть плотно усевшуюся дверь. Янтимер ударил в дверь ногой. Улыбаясь, вошел горбун, он уже две ночи подряд ночевал в "хотеле".

– Ну и лютует, а? Плюнь – сразу ледышка. Три раза плюнул, и три раза тюк!

Он в свои кирзовые, с широкими голенищами сапоги чуть не по самое гузно сел. Стеганка с обгорелой правой полой достает ему чуть ниже пояса горб оттягивает. Два уха тряпичной шапчонки в обе стороны торчат, к тому же и грудь нараспашку.

– И сегодня не повезло! – оживленно сообщил он. И голосом цыганки Поли, отдающей по утрам приказания, продолжил: – Вы, лейтенантики-касатики, не унывайте, все равно весна придет, мы ее не увидим, так другие увидят. Цивильным привет! – кивнул он Киселю.

Возраст у горбуна непонятный. Тридцать дай, пятьдесят дай – все примет. Он – по торговой части, сюда из-под Смоленска, от оккупации бежал. Когда спросили имя-отчество, сказал, чтоб звали Тимошей. Хрипит-сипит, а вонючий самосад курит без остановки. Единственная, видно, у мужика утеха. Потому и терпят, ни слова не скажут. Он ждет назначения в сельпо в деревне Вертушино, километрах в четырех отсюда. Только районное начальство все тянет чего-то. Видно, Тимошино происхождение, отцов-дедов проверяют. А чего проверять, все его богатство-достояние – кисет самосада, горб сзади и чистая улыбка, что любое сердце растопит.

Ласточкин долго ворожил, деля оставшиеся три куска на четверых. Налил в четыре стакана кипятку.

– Ну-ка, лейтенантики-касатики, и ты, Тимоша-купец, пожалуйте к столу!

Тимоша, стоявший за спиной Киселя, показал на него подбородком: а ему, дескать?

– Прокопий Прокопьевич только что отобедали! – громко пояснил Леня.

– Да-да, вы не стесняйтесь, приступайте, – сказал Кисель.

Всегда унылый Заславский, видно, и голода не замечает. Или читает, или, вытянувшись, лежит молча на кровати. Только вздохнет порой: "Скорей бы уж на фронт!" Он и сейчас к столу подошел лишь потом, когда те трое уже смахнули свой пай.

– Эх, ребята, накормил бы я вас – до отвалу, до отрыжки! Да времена не те! – посетовал Леонид Ласточкин. Мог бы он – так и впрямь, как ласточка, носящая мошек своим птенцам в клюве, таскал бы еду своим товарищам.

Стемнело. Умаявшийся долгой дорогой Прокопий Прокопьевич лег на указанную Ласточкиным кровать, с головой накрылся тулупом и заснул. Заславский снова уткнулся в книгу. Тимофей и Ласточкин сели играть "в дурака", шлеп да шлеп со всего маху, карту легонько положить – сласть не та. А Янтимер уже третьи сутки не может оторваться от "Собора Парижской богоматери". Влюбился в Эсмеральду – назло и капитану Фебу и Квазимодо. До этих своих лет дожил Янтимер и ни одной еще живой девушкой всерьез не увлекся. Если в кого и хотел влюбиться, так они на него внимания не обращали, и он тут же разочаровывался в них. Молодые девушки длинных нескладных парней не очень-то жалуют. А Янтимер до восемнадцати такой и ходил. У него и прозвище было – Жердяй. Впрочем, джигит и сам особой бойкости не выказывал, стеснялся. Когда другие крутились в пляске, он боялся отойти от стены, чтобы не увидели заплатанные на заду штаны. За два последних года он раздался в кости, пополнел, но стеснительность не прошла. Старший брат, тракторист, который сейчас остался в ауле, в прошлом году привез ему с толчка уже поношенный, но вида еще не потерявший однобортный голубой костюм. И даже голубой костюм отваги не прибавил. Янтимеру казалось, что девушки все так же с усмешкой смотрят на него. А есть ли стыд горше? Эсмеральда же его любви не отвергнет. Люби сколько хочешь. А капитан Феб и урод Квазимодо ему не преграда. И все же горбуна Тимошу, который сейчас шлепает картами, слегка душа не принимает. Жалеет, но не принимает. Вот он с азартом хлопнул картой об стол и прилепил Лене на плечи оставшиеся две шестерки:

– Ты теперь не лейтенантик-касатик, а ваше высокоблагородие полковник! Га-га-га!

Его хриплый прокуренный смех идет откуда-то изнутри, с рокотом поднимается из глубины.

– Ну, Тимоша, если бы еще табаком своим не дымил, цены бы тебе не было, чистое золото, – сказал Леня.

– Ты чистое золото, он чистое золото, я чистое золото – какая же тогда золоту цена останется?.. А вот самому себе я, какой уж есть, по хорошей цене иду. Ни на кого не променяю. Так-то, брат!

Помолчали. Тимофей-купец сказал тихо:

– Люди, наверное, смотрят на меня и думают: этот-то горемыка зачем на свете живет? И правда, война, голод, мороз сорок градусов, а он знай свой горб таскает. Куда ходит, зачем ходит? Я отвечу: душа у него не горбатая, затем живет, затем и ходит. Свет дневной да жар земной мы, калеки, пуще вашего осязаем, а потому уж если вцепимся в жизнь, не отдерешь. Мы сами на себя рук не накладываем, потому как мы жизнью не заелись, с жиру не бесимся.

– Так ты, Тимоша, еще и философ у нас! Куда там Заславскому!

– Каждый человек свою жизнь по-своему обоснует, браток. А не то страшно... – Последние слова он сказал так, что услышали все. И в голосе проскользнула печаль.

Больше не говорили. Прокопий Прокопьевич ночь напролет кашлял, горбун курил возле печки, Заславский лежал, глазами в потолок, и вздыхал. Только Леня и Янтимер отдали, что ночи положено, проспали беззаботно. Тимофей изредка подкидывал дрова, только перед рассветом так, сидя у печки, и задремал.

С утра немного потеплело. Есть было нечего, значит, и не было возни с завтраком. "Купец", не ленясь, тут же отправился по своим делам, удачу ловить. Ласточкин ушел в глубокую разведку на продовольственный фронт. Прокопий Прокопьевич долго шоркал бритвой по брючному ремню, взбил в консервной жестянке мыльную пену и обстоятельно побрился. Казалось, положит он сейчас бритву и раздастся чей-то голос: "А теперь к утреннему чаю пожалуйте!" Байназаров, не поднимаясь с кровати, взялся за книгу об Эсмеральде. Заславский отвернулся лицом к стене, только теперь он сможет немного вздремнуть.

Красиво сказано: «У войны не женское лицо». Так, конечно. Добавим: и не детское тоже. Да и едва ли мужское - у войны лицо безликое, слепое и равнодушное. Мертвое. Потому что на войне убивают. На войне люди убивают людей.

Что больше всего может мешать делу смерти, как не лю­бовь? Первая уничтожает людей, вторая их создает. Значит, и нет любви места на войне, точнее, не может, не должно быть?

Может быть, именно потому люди до сих пор не уничтожи­ли друг друга в бесчисленных войнах, что вопреки ненависти они не перестают оставаться людьми и продолжают любить. Даже на войне. Не потому ли рано или поздно войны все-таки кончаются: столетние, мировые - всякие?

Маленькая повесть башкирского писателя Мустая Карима «Помилование» о такой вот «незаконной» любви.

31 августа 1942 года. Недалеко от линии фронта в деревне Подлипки, небольшой деревушке в сорок пять домов и шестьде­сят труб (пятнадцать изб нынче зимой немец спалил) формиру­ется воинская часть: «И ничего бы... не случилось, ничего не случилось, если бы... в сожженном дотла саду с единственной чудом выскочившей из огня яблоньки семнадцать дней назад с мягким стуком не упало яблоко, и если бы это яблоко не подня­ла черноглазая, черноволосая, с тонким носом и пухлыми, будто для поцелуев сотворенными губами, с острыми коленями, ост­рыми локтями, с оленьими повадками семнадцатилетняя девуш­ка, и если бы она не бросила это яблоко через плетень механику-водителю, который лежа под бронетранспортером, крутил что-то большим ключом, и если бы это красное яблоко не упало солдату на грудь - наверное, ничего бы и не было. Конечно, ни­чего бы и не случилось... Но, когда, с треском рассыпая по саду искры, горели её подружки, одна из яблонь спаслась. А раз спас­лась, то и яблок народила. И одно из тех яблок вот к какой беде привело. Знать бы яблоне, в какую беду заведет её яблочко, то­гда или сама в огонь бросилась, или по весне содрала бы с себя свой цветочный наряд, каждый цвет по лепестку растерзала -осталась бы нынче бесплодной. У яблонь сердце жалостливое. Кто плод вынашивает - всегда мягкосердечен».

Сержант Любомир Зух (по-украински - хват, хваткий) и Мария Тереза (она испанка, одна из тех испанских детей, кого при везли в СССР, спасая от Франко) полюбили друг друга. А через семнадцать дней, когда батальон перебросили к линии фронта, чтобы через пару дней двинуть в наступление, Любомир ночью на бронетранспортере едет к Марии - проститься. Той же ночью возвращается в часть.

И все бы обошлось, и никто ничего не узнал бы, если б не одна досадная случайность, мелочь. На крутом повороте Любо­мир не разглядел глинобитного сарая и случайно задел за угол. Военной машине это, конечно, нипочем, а сарай здорово по­страдал. Хозяин - прижимистый старик Буренкин - видел в окошко и машину, и танкиста, который вышел из неё посмот­реть на случившееся. Поутру стены сарая рухнули, задавив ста­рую козу - кормилицу двух внуков-сирот Ефимия Лукича Буренкина.

«Без причины не то что сарай, а даже галочье гнездо разо­рять нельзя. Прежде чем разрушить, кто-то ведь строил его. Кто сломал, пусть и ответит. По всей строгости закона», - думает он и отправляется на поиски преступника. Ему повезло: сразу же он попадает к комбату Казарину, и через некоторое время нару­шитель найден, благо Зух и не отпирается, а во всем признается сразу. Что делать командиру? «Что это - глупость или преступ­ление? Хотя по нынешним временам одно от другого отличить не просто», - думает он.

Перед Казариным два пути: первый - тайный, короткий и бесхлопотный. Но скользкий. Сокрытие преступления, созна­тельного ли, бессознательного ли, не только уставу, но и совести претит... Или взять грех на душу? Война спишет. А спишет ли?.. Руслан Казарин, у которого воинский долг и честь коман­дира были превыше всего, избрать первый путь не смог.

Другой путь - опасный, страшный - доложить о преступле­нии Зуха начальству. Ведь по сути дела сержант - дезертир, и по законам военного времени наказание за этот проступок - рас­стрел. Комбат выбрал второй путь. Приехавшие следователи быстро провели дознание, опреде­лили вину, и трибунал выносит смертный приговор. Привести его в исполнение поручено молодому (ровесник преступника -20 лет всего!) командиру взвода разведки лейтенанту Янтимеру Байназарову. На следующее утро перед строем бригады Любо­мир, до последнего момента не веривший в эту возможность, был расстрелян. Бригада снимается с места, а через пару часов было получено помилование.

В это время на место казни приходит только что ставшая женой Мария Тереза... Полковник Казарин закончил войну в предгорьях Альп. Майор Байназаров погиб при тушении пожара в венской опере... Вот такая история.

Она проста и одновременно неразрешима. Вроде бы все пра­вы: и Казарин, и старик Буренкин, и майор, проводивший след­ствие, и командир бригады, перед расстрелом назидательным тоном произносящий длинную и логичную речь: чтобы побе­дить врага, надо быть беспощадным к врагу, но, чтобы быть беспощадным к врагу, нужно быть безжалостными к себе.

Расстрел Зуха - показательный, в его могиле комбриг при­зывает похоронить беспечность, расхлябанность - все дурное, что есть в каждом из нас. Казнь приобретает характер древнего очистительного ритуала, когда на жертвенное животное возла­гались все грехи, совершенные людьми племени, после чего его изгоняли или убивали.

Правы ли осудившие Любомира на смерть? По-своему, да. И все же, думается, правота из ряда тех маленьких правд, о ко­торых размышляет, направляясь к Казарину в первый раз, Бу­ренкин: Он ущерб понес... за ним правда. Вот только бы потом в этой правде каяться не пришлось. Бывает, так свою маленькую правду тягаем, что до большой беды и дотягаемся.

Осознавший это старик, взяв с собой маленьких внуков, идет к капитану вторично, на коленях умоляя простить Зуха. Но... в силу вступил закон войны. Закон жестокости, закон, придуманный людьми и поставленный ими выше самих себя - выше лю­дей, а значит, закон бесчеловечности.

«Милосердие нужно! Прощение! Ошибка - не преступле­ние», - пытается растолковать суть дела Буренкин. - Дело еще не закончено. - И хорошо, что не закончено... Пусть так и оста­нется. Закончится - поздно будет. - Судьбу Любомира Зуха те­перь не я решаю, а там... - капитан показал большим пальцем в потолок. Где там? То ли военные власти, то ли небо само.

Нет, не небо! Судьбу Зуха решают люди и - как это непро­стительно часто случается! - люди вроде бы и сильные, с харак­тером, а на самом деле слабые, если не сказать - безвольные. Майор-следователь не испытывает ни восхищения, ни ненавис­ти. Работу свою делает спокойно, тщательно, беспристрастно. Над ним - Закон, Статья, Параграф военного времени.

Для Казарина, с его жестким характером, твердой волей, с его привычкой различать, что хорошо, что плохо, вопрос чести был дороже собственной головы. Янтимер (по-башкирски - же­лезный духом) отдает приказ стрелять, хотя до последней мину­ты не верит в справедливость приговора и всю ночь накануне казни не спит.

Если не брать в расчет любовь - поразительное головотяп­ство. А кому какое дело до твоей любви? Ни свидетелем защиты её не зовут. Ни заступницей она быть не может. Саму судят, -думает Любомир. В этом-то все и дело. Любовь нельзя не брать в расчет. Или только её и надо брать в расчет. По одной простой причине. Любовь - величайшая из ошибок, совершенных и со­вершаемых человечеством (недаром Эрота изображали с завя­занными глазами!). Потому что без любви жить проще и спо­койнее. Не полюби Казарин свою Розалину, не страдал бы так, что она его бросила. Не полюби Любомир (обратим внимание на его «говорящее» имя, как, впрочем, и имя героини) Марию Те­резу, жив был бы, воевал бы, героем стал!.. Все так, но недаром рассказывается о Пантелеймоне Зухе - пращуре Любомира, могучем казаке, бегущем из турецкого плена с возлюбленной: «И два попавших в плен любви невольника все скачут и скачут широкой вольной степью, все скачут и скачут. Месяцы, годы, столетия остаются позади. Сквозь даль времен несут они потом­кам свой завет. От дробного перестука копыт и сейчас нет-нет да и вздрогнет земля. Чует ли он, что по жилам бежит огонь, ко­торый перешел к нему из крови тех двоих?

Недаром сцена знакомства Марии Терезы и Любомира об­ставлена деталями, прозрачно намекающими на связь с одним из древнейших любовных сюжетов - библейской историей Адама и Евы. И единственная яблоня, выжившая в пламени пожара, -как древо жизни. И как древо познания добра и зла...

Бог наказал первых - и всех последующих - людей жизнью, лишив их личного бессмертия, но подарив бессмертие в детях и внуках. Бог наказал людей способностью любить. Поэтому, рас­сказывая о Любомире и Марии Терезе (кажется, писатель специ­ально на русской земле столкнул испанку и украинца, как бы подчеркивая - не существует каких бы то ни было границ для любящих сердец и их судеб), постоянно соотносит их с косми­ческим - вечным: «Два чуда было в мире: в небе - только что народившийся месяц, на земле - только что народившаяся любовь.

В ночи, где гудят самолеты, рвутся снаряды, свистят пули, два сердца не затерялись, по стуку нашли друг друга. В корот­кую эту ночь сквозь душу Любомира Зуха прошли и весенние ливни, и летние грозы, и осенние бури, прошли, омыв, очистив, осветлив. Он стал мужем, её сделал женой. Познал мир, имя ко­торому женщина. Любомир и сам теперь целый мир. И утром, вероятно, заря из его сердца забрезжит, солнце из его груди взойдет.

Ни умереть, ни побежденным быть Любомир теперь не мо­жет. Права нет... в венце её волос замерцало слабое сияние, за­тем свет, золотясь, медленно сошел на лоб, на глаза, на шею, обтек плечи, груди, пояс, бедра, по икрам спустился к ступням. Потом она уже вся стояла в желтом сиянии, словно преврати­лась в богиню любви, золотую Афродиту. Значит, солнце еще не погасло - ни там, в небе, ни здесь, в её груди... Солнце, когда оно прямо над головой, всегда ощущается близким, своим. По­тому что стоишь ты посреди земли, а оно, войдя с востока, вы­ходит на западе... Вот и сейчас в середине земли - Мария Тере­за, в середине неба - солнце».

Так о чем же повесть? О том, кому принадлежит высшее право на Земле: войне или любви.

Стой! Кто идет?

Я иду! Мария Тереза.

Аmог. Любовь.

Нет такого пароля. Отменили. Здесь война.

Если так, я сама себе пароль, мне война не указ, не хозяйка.

О трагической судьбе - несправедливом осуждении, а затем забвении - героя-подводника А. Маринеско рассказывает повесть А.Л. Крона «Капитан дальнего плавания»; книга В.В. Карпова «Пол­ководец» повествует о судьбе талантливого военачальника Великой Отечественной войны генерала И. Петрова, попавшего в немилость к Сталину.

Литература, посвященная теме Великой Отечественной войны, представляет собой полную драматизма историю поисков истины о войне - во имя павших и живых. В своих благородных исканиях она опиралась на традиции Л.Н. Толстого, высказавшего свое кредо в «Севастопольских рассказах»: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда».

Карим Мустай

Помилование

Мустай Карим

"Помилование"

Перевод с башкирского Ильгиза Каримова

И что за мысль, ну об этом ли думать... В такой страшный час привязалась - страшнее часа ожидания смерти. И мысль-то не мысль, воспоминание одно. Там, над шалашом, лунная ночь - сердце теснит. С шорохом падают сухие листья - листья двадцатой осени Янтимера. Иной ударится о землю и прозвенит тягуче. Это, наверное, осиновый лист. Березовый так не прозвенит, он помягче. Или вместе с листьями, звеня, осыпается лунный свет? Луна полная, и тоже с этой ночи в осыпь пошла. А полная луна с детства вгоняла Янтимера в тоску и тревогу. Сейчас тоже. Впереди бесконечная ясная ночь. Будь она темная, с дождем и ветром, может, прошла бы легче и быстрей, а тут - замерла, словно тихое озеро, не течет и не всплеснет даже.

А память своим занята - она потери перебирает, крупные и мелкие. Отчего же не находки, не обретения, а утраты? На это Янтимер и сам бы ответить не смог. И правда, почему? Какие у него, у двадцатилетнего лейтенанта Янтимера Байна-зарова, потери, чтобы перед тем, как на рассвете совершить страшное дело, исполнить беспощадный долг, вот так перебирать их? Видно, есть. Время до войны в этот счет не входит. Там - другая жизнь, другой мир. Даже иная тогдашняя потеря теперь кажется находкой.

И странно - этот счет начался с ложки.

Первая напасть, случившаяся с ним на воинской стезе,- он ложку потерял. Широкая оловянная ложка, которую мать сунула ему в мешок, первой же ночью, как сели они в красный вагон, исчезла. Хотя, как это - исчезла? Не сама же, испугавшись фронта, из вагона выпрыгнула, назад подалась. Нет, его ложка была не из трусливых. Она с отцом Янтимера, Янбирде-солдатом, еще ту германскую прошла, в боях и походах закалилась, жизнь, с ее горечью и сладостью, вдоволь похлебала, набралась житейской мудрости. Каши-супа из котелка, горшка, чугунка, тарелки прямиком в рот, капли не обронив, бессчетно перетаскала, хорошо тянула, такая была ложка - хоть коренником ее запрягай! С правого краю, словно лезвие ножа, сточилась. Мать Янтимера, левша Гульгай-ша-енге, так обточила ее, что ни день - дно казана отскребывала. Это была не просто ложка - боевое оружие. Такие своей волей службы не бросают - разве только сгорят или сломаются. Надежный будет у моего сына спутник, - думала Гульгайша-енге. И вот как вышло...

Солдату остаться без ложки - все равно что без еды остаться. И на душу смута. Тем более в такой дороге: кажется, что пищу, тебе на этом свете назначенную, ты уже доел. Потеряйся нож, не так бы тревожно было.

В солдатском вагоне по обе стороны настелены нары в два яруса. Набилось человек тридцать. Все в одинаковой форме, все одинаково бритоголовые, и с лица сразу не отличишь. К тому же и света маловато только от приоткрытой двери. Одни с вечера, сразу как сели в вагон, перезнакомились, другие пока в стороне держатся, в компанию не входят, эти, видно, еще душой от дома не оторвутся. Возле двери стоит худощавый паренек, печальную песню поет. До тех, кто в вагоне, ему дела нет. Он свою песню сквозь открытую дверь туда, к оставшимся, с кем разлучен, посылает.

Я вышел в путь, а путь все длится, длится,

И я к Уфе дорогу потерял.

Боясь душою мягкой прослезиться,

Руки тебе, прощаясь, не подал.

По щекам паренька катятся слезы. И впрямь "душа мягкая". Влюблен, видать. Любовь, пока через тоску разлуки не пройдет, вот такой, малость слезливой, бывает. Певец вдруг замолчал. Маленькая голова, острый нос - он в этот миг стал похож на дятла. К тому же стянутая ремнем гимнастерка оттопырилась сзади, совсем как хвост. Вот-вот он в сердцах тюкнет клювом дверной косяк. Нет, не тюкнул.

А вон там, свесив ноги, сидит на верхней полке еще один - лет двадцати пяти, иссиня-черные волосы, впалые щеки, горбатый, чуть скривленный набок нос. Ростом далеко не ушел, но каждый кулак - с добрую кувалду. На глаз видно, какие они увесистые. Дня не прошло, а этот молотобоец стал в вагоне за атамана.

Я - Мардан Гарданов, прошу любить и жаловать, - сказал он вчера, как только эшелон тронулся. - Я такой: любишь меня - и я люблю, а не любишь... луплю! - И, довольный, что так складно сказал, так же ладно рассмеялся. - Я думаю, вы меня полюбите. Так что не бойтесь.

Сначала его выходка показалась странной, насторожила. Однако улыбчивое его нахальство, простодушная заносчивость, похвальба напропалую позабавили. А потом все это даже пришлось по душе. Речь у него только об одном, о лошадях. Говорит вдохновенно, все забыв, хмелея даже. Оказывается, в Зауралье, в совхозе он был "объездчиком-укротителем" - выезжал под седло полудиких лошадей, которые ходили в табуне, узды и седла не знали. И свои "люблю" и "луплю" он, наверное, сказал так, из ухарства.

Если всех лошадей, какие через мои руки прошли, вместе собрать, полную дивизию в седло посадить можно, - похвастался он, - и еще коней останется. А если всю водку слить, какую я выпил!.. Впрочем, чего ее сливать, кому она нужна, выпитая водка? А вот лошадь... да-а, лошадь... Ты мне любого черта дай... моргнуть не успеешь, а черт уже, что ангел небесный, по струнке идет! Только один с хребта скинул и копытом нос мне своротил, - он пощупал свой нос. - Рыжий был жеребец. Рыжая масть упрямая бывает, дурная, а саврасая или буланая - послушная, терпеливая; вороная масть - сплошь скрытная и хитрая, а вот белая - чуткая и чувствительная, особенно кобылицы. Думаешь, зря в старину батыры на Акбузатах* ездили?

* Акбузат - мифический конь белой масти.

Правда ли, нет ли все эти его рассуждения о нравах-повадках лошадиных мастей - неизвестно. Но слушатели верят. А коли верят, значит, так оно и есть.

Янтимера еще в детстве лошадиный бес пощекотал, и рассказ Гарданова он слушал так, что сердце замирало. Еще до того, как поступить в театральный техникум, он четыре лета помогал пасти колхозный табун, и потом, когда учился, каждое лето, вернувшись домой, брался за эту же работу. Казалось, не то что повадки - он даже мысли каждой лошади в табуне знал. А вот чтобы норов по масти различать, - такого не помнит. "Наверное, объездчик-укротитель больше знает. А ведь интересно..." - сказал он про себя и подошел к Мардану Гарданову. Встал перед ним... да и застыл. Что это? В глазах мерещится?..

Если бы только мерещилось!

Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки - его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга - "заячий след". Укротитель диких коней уже завел новую побасенку. Слушатели опять расхохотались. Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то... Куда там! Только - тук-тук, тук-тук - перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать... Только перестук колес в ушах.