Роман Бориса Леонидовича Пастернака «Доктор Живаго» стал одним из наиболее противоречивых произведений современности. Им зачитывался Запад и категорически не признавал Советский Союз. Его издавали на всех европейских языках, в то время как официальная публикация на языке-оригинале вышла лишь спустя три десятка лет после написания. Заграницей он принес автору славу и Нобелевскую премию, а на родине – гонения, травлю, исключение из Союза советских писателей.
Прошли годы, разрушился строй, пала целая страна. Родина наконец-то заговорила о своем непризнанном гении и его произведении. Учебники были переписаны, старые газеты отправлены в топку, доброе имя Пастернака восстановлено и даже Нобелевская премия возвращена (в виде исключения!) сыну лауреата. «Доктор Живаго» разлетелся миллионными тиражами во все концы новой страны.
Юра Живаго, Лара, подлец Комаровский, Юрятин, домик в Варыкино, «Мело, мело по всей земле…» – любая из этих словесных номинаций является для современного человека легко узнаваемой аллюзией на пастернаковский роман. Произведение смело шагнуло за рамки традиции, бытовавшей в ХХ веке, превратившись в литературный миф об ушедшей эпохе, ее обитателях и силах, что управляли ими.
История создания: признанный миром, отвергнутый родиной
Роман «Доктор Живаго» создавался на протяжении десяти лет, с 1945 по 1955 годы. Замысел написать большую прозу о судьбах своего поколения появляется у Бориса Пастернака еще в 1918-м. Однако, по различным причинам, воплотить его в жизнь не получалось.
В 30-е годы появились «Записки Живульта» – такая-себе проба пера перед рождением будущего шедевра. В сохранившихся отрывках «Записок» прослеживается тематическое, идейное и образное сходство с романом «Доктор Живаго». Так, Патрикий Живульт стал прообразом Юрия Живаго, Евгения Истомина (Люверс) – Ларисы Федоровны (Лары).
В 1956 году Пастернак разослал рукопись «Доктора Живаго» в передовые литературные издания – «Новый мир», «Знамя», «Художественную литературу». Все они отказались печатать роман, в то время как за «железным занавесом» книгу выпустили уже в ноябре 1957-го. Она увидела свет благодаря интересу сотрудника итальянского радио в Москве Серджио Д’Анджело и его соотечественника издателя Джанджакомо Фельтринелли.
В 1958 году Бориса Леонидовича Пастернака наградили Нобелевской премией «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также продолжение традиций великого русского эпического романа». Пастернак стал вторым, после Ивана Бунина, русским литератором, удостоившимся этой почетной премии. Европейское признание имело эффект разорвавшейся бомбы в отечественной литературной среде. С этих пор началась масштабная травля писателя, которая не утихала до конца его дней.
Пастернака называли «Иудой», «антисовесткой наживкой на ржавом крючке», «литературным сорняком» и «паршивой овцой», что завелась в хорошем стаде. Его вынудили отказаться от премии, исключили из Союза советских писателей, осыпали колкими эпиграммами, устраивали «минуты ненависти» Пастернака на заводах, фабриках и прочих госучреждениях. Пародоксально, что о публикации романа в СССР не шло и речи, так что большинство хулителей не видели произведения в глаза. В последствии травля Пастернака вошла в литературную историю под названием «Не читал, но осуждаю!»
Идеологическая мясорубка
Только в конце 60-х, после смерти Бориса Леонидовича, травля стала утихать. В 1987-м Пастернака восстанавливают в Союзе советских писателей, а в 1988 году роман «Доктор Живаго» публикуют на страницах журнала «Новый мир», который тридцать лет назад не только не согласился печатать Пастернака, но и разместил обвинительное письмо в его адрес с требованием лишить Бориса Леонидовича советского гражданства.
Сегодня «Доктор Живаго» остается одним из самых читаемых романов в мире. Он породил ряд других художественных произведений – инсценировок и кинофильмов. Роман четырежды экранизировался. Самая известная версия снята творческим трио – США, Великобритания, Германия. Проект срежиссировал Джакомо Кампиотти, главные роли исполнили Ханс Мэтисон (Юрий Живаго), Кира Найтли (Лара), Сэм Нилл (Комаровский). Есть и отечественный вариант «Доктора Живаго». Он вышел на ТВ-экраны в 2005 году. Роль Живаго исполнил Олег Меньшиков, Лары – Чулпан Хаматова, Комаровского сыграл Олег Янковский. Кинопроектом руководил режиссер Александр Прошкин.
Действие романа начинается с похорон. Прощаются с Натальей Николаевной Ведепяниной, матерью маленького Юры Живаго. Теперь Юра остался круглой сиротой. Отец давно покинул их с матерью, благополучно проматывая миллионное состояние семейства где-то на просторах Сибири. Во время одного из подобных путешествий, упившись в поезде, он выпрыгнул из состава на полном ходу и расшибся насмерть.
Маленького Юру приютила родня – профессорская семья Громеко. Александр Александрович и Анна Ивановна приняли юного Живаго как родного. Он рос вместе с их дочкой Тоней – его главным другом с детских лет.
В то время, когда Юра Живаго потерял старую и нашел новую семью, в Москву приехала вдова Амалия Карловна Гишар с детьми – Родионом и Ларисой. Организовать переезд мадам (вдова была обрусевшей француженкой) помог приятель ее покойного супруга уважаемый московский адвокат Виктор Ипполитович Комаровский. Благодетель помог семейству обосноваться в большом городе, устроил Родьку в кадетский корпус и продолжил время от времени навещать Амалию Карловну, женщину недалекую и влюбчивую.
Однако интерес к матери быстро угас, когда подросла Лара. Девушка быстро развилась. В 16 лет она уже походила на молодую красивую женщину. Седеющий ловелас охмурил неопытную девочку – не успев опомниться, юная жертва оказалась в его сетях. Комаровский валялся в ногах молодой возлюбленной, клялся в любви и хулил себя, умолял открыться матери и сыграть свадьбу, словно Лара спорила и не соглашалась. И продолжал-продолжал с позором водить ее под длинной вуалью в специальные кабинеты дорогих ресторанов. «Разве когда любят, унижают?» – задавалась вопросом Лара и не находила ответа, всей душой ненавидя своего мучителя.
Спустя несколько лет после порочной связи, Лара стреляет в Комаровского. Это произошло во время рождественского празднования у почтенной московской семьи Свентицких. В Комаровского Лара не попала, да и, по большому счету, не хотела. Зато сама того не подозревая, она угодила прямо в сердце молодому человеку по фамилии Живаго, который также был в числе приглашенных.
Благодаря связям Комаровского инцидент с выстрелом удалось замять. Лара скоропалительно вышла замуж за друга детства Патулю (Пашу) Антипова, очень скромного и беззаветно влюбленного в нее молодого человека. Отыграв свадьбу, молодожены уезжают на Урал, в небольшой городок Юрятин. Там у них рождается дочка Катенька. Лара, теперь уже Лариса Федоровна Антипова, преподает в гимназии, а Патуля, Павел Павлович, читает историю и латынь.
В это время в жизни Юрия Андреевича также происходят перемены. Умирает его названная мать Анна Ивановна. Вскоре Юра женится на Тоне Громеко, нежная дружба с которой уже давно перешла во взрослую любовь.
Размеренную жизнь этих двух семей всполошила начавшаяся война. Юрия Андреевича мобилизуют на фронт в качестве военного врача. Ему приходится покинуть Тоню с новорожденным сыном. В свою очередь Павел Антипов покидает родных по доброй воле. Он давно тяготится семейной жизнью. Понимая, что Лара слишком хороша для него, что она его не любит, Патуля рассматривает любые варианты вплоть до самоубийства. Война пришлась очень кстати – идеальный способ, чтобы проявить себя как героя, или найти скорую смерть.
Книга вторая: самая большая любовь на земле
Хлебнув горестей войны, Юрий Андреевич возвращается в Москву и застает любимый город в страшной разрухе. Воссоединившееся семейство Живаго принимает решение покинуть столицу и отправиться на Урал, в Варыкино, где раньше находились фабрики Крюгера – дедушки Антонины Александровны. Тут, по стечению обстоятельств, Живаго встречается с Ларисой Федоровной. Она работает сестрой милосердия в больнице, куда Юрий Андреевич устраивается врачом.
Вскоре между Юрой и Ларой завязывается связь. Томимый угрызениями совести Живаго снова и снова возвращается в дом Лары, не в силах противостоять чувству, которое вызывает в нем эта прекрасная женщина. Он восхищается Ларой каждую минуту: «Ей не хочется нравиться, быть красивой, пленяющей. Она презирает эту сторону женской сущности и как бы казнит себя за то, что так хороша… Как хорошо все, что она делает. Она читает так, точно это не высшая деятельность человека, а нечто простейшее, доступное животным. Точно она носит воду или чистит картошку».
Любовную дилемму решает вновь-таки война. Однажды по дороге из Юрятина в Варыкино Юрия Андреевича возьмут в плен красные партизаны. Только через полтора года скитаний по сибирским лесам доктору Живаго удастся сбежать. Юрятин захвачен красными. Тоня, тесть, сын и дочка, родившаяся уже после вынужденной отлучки доктора, уехали в Москву. Им удается выхлопотать возможность эмигрировать заграницу. Об этом Антонина Павловна пишет мужу в прощальном письме. Это письмо-крик в пустоту, когда пишущий не знает, дойдет ли его послание до адресата. Тоня говорит, что знает о Ларе, но не осуждает по-прежнему горячо любимого Юру. «Дай перекрещу тебя, – надрывно кричат буквы, – На всю нескончаемую разлуку, испытания, неизвестность, на весь твой долгий, долгий темный путь».
Утратив навсегда надежду на воссоединение с семьей, Юрий Андреевич вновь начинает жить с Ларой и Катенькой. Чтобы лишний раз не мелькать в городе, поднявшем красные знамена, Лара и Юра уединяются в лесном домике опустевшего Варыкино. Здесь они проводят самые счастливые дни их тихого семейного счастья.
О, как же хорошо им было вместе. Они любили подолгу говорить вполголоса, когда на столе уютно горит свеча. Их объединяла общность душ и пропасть между ними и остальным миром. «Я ревную тебя к предметам твоего туалета, – признавался Юра Ларе, – К каплям пота на твоей коже, к носящимся в воздухе заразным болезням… Я без ума, без памяти, без конца люблю тебя». «Нас точно научили целоваться на небе, – шептала Лара, – И потом детьми послали жить в одно время, чтобы друг на друге проверить эту способность».
В варыкинское счастье Лары и Юры врывается Комаровский. Он сообщает, что всем им грозит расправа, заклинает спасаться. Юрий Андреевич – дезертир, а бывший революционный комиссар Стрельников (он же мнимо погибший Павел Антипов) попал в немилость. Его близких ждет неминуемая смерть. Благо, на днях мимо будет проходить поезд. Комаровский может устроить безопасный отъезд. Это последний шанс.
Живаго наотрез отказывается ехать, но ради спасения Лары и Катеньки идет на обман. По наущению Комаровского, он говорит, что отправится за ними следом. Сам же остается к лесном домике, так толком и не попрощавшись с любимой.
Стихи Юрия Живаго
Одиночество сводит Юрия Андреевича с ума. Он теряет счет дням, а свою бешеную, звериную тоску по Ларе заглушает воспоминаниями о ней. В дни варыкинского затворничества Юра создает цикл из двадцати пяти стихотворений. Они прилагаются в конце романа как «Стихотворения Юрия Живаго»:
«Гамлет» («Гул затих. Я вышел на подмостки»);
«Март»;
«На Страстной»;
«Белая ночь»;
«Весенняя распутница»;
«Объяснение»;
«Лето в городе»;
«Осень» («Я дал разъехаться домашним…»);
«Зимняя ночь» («Свеча горела на столе…»);
«Магдалина»;
«Гефсиманский сад» и др.
Однажды на пороге дома появляется незнакомец. Это Павел Павлович Антипов, он же ревком Стрельников. Мужчины разговаривают всю ночь. О жизни, о революции, о разочаровании, и женщине, которую любили и продолжают любить. Под утро, когда Живаго провалился в сон, Антипов пустил себе пулю в лоб.
Как обстояли дела доктора дальше не ясно, известно лишь, что он вернулся в Москву пешком весной 1922-го. Юрий Андреевич поселяется у Маркела (бывшего дворника семьи Живаго) и сходится с его дочерью Мариной. У Юрия и Марины рождается двое дочерей. Но Юрий Андреевич больше не живет, он словно доживает. Забрасывает литературную деятельность, бедствует, принимает покорную любовь верной Марины.
Однажды Живаго пропадает. Своей гражданской жене он присылает небольшое письмо, в котором сообщает, что некоторое время хочет побыть один, подумать о дальнейшей судьбе и жизни. Однако к родным он так и не вернулся. Смерть застигла Юрия Андреевича неожиданно – в вагоне московского трамвая. Он скончался от сердечного приступа.
Кроме людей из ближайшего окружения последних лет, на похороны Живаго пришли неизвестные мужчина и женщина. Это Евграф (единокровный брат Юрия и его покровитель) и Лара. «Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться… – тихо шепчет Лара у гроба, – Прощай, большой и родной мой, прощай моя гордость, прощай моя быстрая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны… Твой уход, мой конец».
Предлагаем вам ознакомиться с , поэта, писателя, переводчика, публициста – одного из самых ярких представителей русской литературы двадцатого века. Наибольшую славу писателю принес роман – “Доктор Живаго”.
Прачка Таня
Спустя годы, время Второй мировой, Гордон и Дудоров встречаются с прачкой Таней, недалекой, простой женщиной. Она беззастенчиво рассказывает историю своей жизни и недавней встрече с самим генерал-майором Живаго, который зачем-то сам ее отыскал и пригласил на свидание. Гордон с Дудоровым вскоре понимают, что Таня – внебрачная дочь Юрия Андреевича и Ларисы Федоровны, родившаяся уже после отъезда из Варыкино. Лара была вынуждена оставить девочку на железнодорожном переезде. Так и прожила Таня на попечении сторожихи тетки Марфуши, не зная ласки, заботы, не слыша книжного слова.
В ней не осталось ничего от ее родителей – величественной красоты Лары, ее природной интеллигентности, острого ума Юры, его поэтичности. Горько смотреть на беспощадно побитый жизнью плод великой любви. «Так было уже несколько раз в истории. Задуманное идеально, возвышенно, – грубело, овеществлялось». Так Греция стала Римом, русское просвещение – русской революцией, Татьяна Живаго превратилась в прачку Таню.
А мне правда есть что порассказать. Будто не из простых я, сказывали. Чужие ли мне это сказали, сама ли я это в сердце сберегла, только слышала я, будто маменька моя, Раиса Комарова, женой были скрывающегося министра русского в Беломонголии, товарища Комарова. Не отец, не родной мне был, надо полагать, этот самый Комаров. Ну, конечно, я девушка неученая, без папи, без мами росла сиротой. Вам, может быть, смешно, что я говорю, ну только говорю я, что знаю, надо войти в мое положение.
Да. Так значит было все это, про что я вам дальше расскажу, это было за Крушинцами, на другом конце Сибири, по ту сторону казатчины, поближе к Китайской границе. Когда стали мы, то есть, наши красные, к ихнему главному городу белому подходить, этот самый Комаров министр посадил маменьку со всей ихнею семьей в особенный поезд литерный и приказали увезть, ведь маменька были пуганые и без них не смели шагу ступить.
А про меня он даже не знал, Комаров. Не знал, что я такая есть на свете. Маменька меня в долгой отлучке произвели и смертью обмирали, как бы кто об том ему не проболтался. Он ужасть как того не любил, чтобы дети, и кричал и топал ногами, что это одна грязь в доме и беспокойство. Я, кричал, этого терпеть не могу.
Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, послали маменька за сторожихой Марфой на разъезд Нагорную, это от того города в трех перегонах. Я сейчас объясню. Сперва станция Низовая, потом разъезд Нагорная, потом Самсоновский перевал. Я теперь так понимаю откуда маменька знали сторожиху? Думается торговала сторожиха Марфа в городе зеленью, возила молоко. Да.
И вот я скажу. Видно я тут чего-то не знаю. Думается маменьку обманули, не то сказали. Расписали Бог знает что, мол, на время, на два дни, пока суматоха уляжется. А не то чтобы в чужие руки навсегда.
Ну, дело, известно, детское. Подойди к тете, тетя даст пряник, тетя хорошая, не бойся тети. А как я потом в слезах билась, какой тоской сердечко детское изошло, про то лучше не поминать. Вешаться я хотела, чуть я во младенчестве с ума не сошла. Маленькая ведь я еще была. Верно денег дали тете Марфуше на мое пропитание, много денег.
Двор при посту был богатый, корова да лошадь, ну птица там разумеется разная, под огородом в полосе отчуждения сколько хочешь земли, и само собою даровая квартира, сторожка казенная при самой путе. От родных мест снизу поезд еле-еле взбирался, насилу перемогал подъем, а от вас из Расеи шибко раскатывался, надо было тормоза. Внизу осенью, когда лес редел, видно было станцию Нагорную как на блюдечке.
Самого, дядю Василия, я по крестьянскому тятенькой звала.
Он был человек веселый и добрый, ну только слишком доверяющий и под пьяную руку такой трезвон про себя подымал, как говорится, - свинья борову, а боров всему городу. Всю душу первому встречному выбалтывал.
А сторожихе никогда язык у меня не поворачивался мамка сказать. Маменьку ли я свою забыть не могла или еще почему, ну только была эта тетя Марфуша такая страшная. Да. Звала я, значит, сторожиху тетей Марфушей.
Ну, и шло время. Годы прошли. А сколько, не помню. С флаком я тогда уже к поезду стала выбегать. Лошадь распречь или за коровой сходить было мне не диво. Прясть меня тетя Марфуша учила. А про избу нечего и говорить. Пол там подмести, прибрать, или что-нибудь сготовить, тесто замесить, это было для меня пустое, это все я умела. Да, забыла я сказать, Петеньку я нянчила, Петенька у нас был сухие ножки, трех годков, лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. И вот сколько годов прошло, мурашки по мне бегают, как косилась тетя Марфуша на здоровые мои ноги, зачем, дескать, не сухие, лучше бы у меня сухие, а не у Петеньки, будто сглазила, испортила я Петеньку, вы подумайте, какая бывает на свете злость и темнота.
Теперь слушайте, это, как говорится, еще цветочки, дальше что будет, вы просто ахнете.
Тогда нэп был, тогда тысяча рублей в копейку ходила. Продал Василий Афанасьевич внизу корову, набрал два мешка денег, - керенки назывались, виновата, нет, - лимоны, назывались лимоны, - выпил и пошел про свое богатство по всей Нагорной звонить.
Помню, ветреный был день осенний, ветер крышу рвал и с ног валил, паровозы подъема не брали, им навстречу ветер дул. Вижу я, идет сверху старушка странница, ветер юбку и платок треплет.
Идет странница, стонет, за живот хватается, попросилась в дом. Положили её на лавку, - ой, кричит, не могу, живот подвело, смерть моя пришла. И просит: отвезите меня Христа ради в больницу, заплачу я, не пожалею денег. Запрёг тятенька Удалого, положил старушку на телегу и повез в земскую больницу, от нас от линии в сторону пятнадцать верст.
Долго ли, коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать, слышим, заржал Удалой под окном, вкатывает во двор наша телега. Чтой-то больно слишком рано. Ну. Раздула тетя Марфуша огня, кофту накинула, не стала дожидаться, когда тятенька в дверь стукнет, сама откидывает крючок.
Откидывает крючок, а на пороге никакой не тятенька, а чужой мужик черный и страшный, и говорит: «Покажи, говорит, где за корову деньги. Я, говорит, в лесу мужа твоего порешил, а тебя, бабу, пожалею, коли скажешь, где деньги. А коли не скажешь, сама понимаешь, уж не взыщи. Лучше со мной не волынь. Некогда мне тут с тобой проклажаться».
Ой батюшки светы, дорогие товарищи, что с нами сделалось, войдите в наше положение! Дрожим, ни живы ни мертвы, язык отнялся от ужаса, какие страсти! Первое дело Василия Афанасьевича он убил, сам говорит, топором зарубил. А вторая беда: одни мы с разбойником в сторожке, разбойник в доме у нас, ясное дело разбойник.
Тут видно у тети Марфуши мигом разум отшибло, сердце за мужа надорвалось. А надо держаться, нельзя виду показывать.
Тетя Марфуша сначала ему в ноги. Помилуй, говорит, не губи, знать не знаю, ведать не ведаю я про твои деньги, про что говоришь ты, в первый раз слышу. Ну да разве так прост он, окаянный, чтобы от него словами отделаться. И вдруг мысль ей вскочила в голову, как бы его перехитрить. «Ну ин ладно, говорит, будь по твоему. Под полом, говорит, выручка. Вот я творило подыму, лезь, говорит, под пол». А он, нечистый, её хитрости насквозь видит. «Нет, говорит, тебе, хозяйке, ловчей.
Лезь, говорит, сама. Хушь под пол лезь, хушь на крышу лезь, да только чтобы были мне деньги. Только, говорит, помни, со мной не лукавь, со мной шутки плохи».
А она ему: «Да Господь с тобой, что ты сумлеваешься. Я бы рада сама да мне неспособно. Я тебе лучше, говорит, с верхней ступеньки посвечу. Ты не бойся, я для твоей верности вместе с тобой дочку вниз спущу», это, стало быть, меня.
Ой батюшки дорогие товарищи, сами подумайте, что со мной сделалось, как я это услышала! Ну, думаю, конец. В глазах у меня помутилось, чувствую, падаю, ноги подгибаются.
А злодей опять, не будь дурак, на нас обеих один глаз скосил, прищурился и криво так во весь рот оскалился, шалишь, мол, не проведешь. Видит, что не жалко ей меня, стало не родня, чужая кровь, и хвать Петеньку на руку, а другою за кольцо, открывает лаз, - свети, говорит, и ну с Петенькой по лесенке под землю.
И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда спятивши была, ничего не понимала, тогда уже была в повреждении ума. Только он злодей с Петенькой под выступ пола ушел, она творило, то есть это крышку лаза назад в раму хлоп, и на замок, и тяжеленный сундучище надвигает на люк и мне кивает, пособи, мол, не могу, тяжело. Надвинула, и сама на сундук, сидит, дура, радуется.
Только она на сундук села, изнутри ей разбойник голос подает и снизу в пол стук-стук, дескать, лучше выпусти добром, а то сейчас буду я твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстые доски не слышно, да в словах ли толк. Он голосищем хуже лесного зверя ревел, страх наводил. Да, кричит, сейчас твоему Петеньке будет конец. А она ничего не понимает. Сидит, смеется, мне подмигивает. Мели, мол, Емеля, твоя неделя, а я на сундуке и ключи у меня в кулаке. Я тетю Марфушу и так и сяк. В уши ору, с сундука валю, хочу спихнуть. Надо подпол открыть, Петеньку выручить. Да куда мне! Нешто я с ней слажу?
Ну стучит он в пол, стучит, время-то идет, а она с сундука глазами вертит, не слушает.
По прошествии время - ой батюшки, ой батюшки, всего-то я в жизни навидалась-натерпелась, такой страсти не запомню, век буду жить, век буду слышать Петенькин голосок жалостный, - закричал-застонал из-под земли Петенька ангельская душенька, - загрыз ведь он его на смерть, окаянный.
Ну что мне, ну что мне теперь делать, думаю, что мне делать со старухой полоумною и разбойником этим душегубом? А время-то идет. Только я это подумала, слышь под окном Удалой заржал, нераспряженный ведь он все время стоял. Да. Заржал Удалой, словно хочет сказать, давай, Танюша, скорей к добрым людям поскачем, помощь позовем. А я гляжу, дело к рассвету. Будь по-твоему, думаю, спасибо, Удалой, надоумил, - твоя правда, давай слетаем. И только я это подумала, чу, слышу, словно мне опять кто из лесу: «Погоди, не торопись, Танюша, мы это дело по-другому обернем». И опять я в лесу не одна. Словно бы петух по-родному пропел, знакомый паровоз снизу меня свистком аукнул, я этот паровоз по свистку знала, он в Нагорной всегда под парами стоял, толкачем назывался, товарные на подъеме подпихивать, а это смешанный шел, каждую ночь он в это время мимо проходил, - слышу я, стало быть, снизу меня знакомый паровоз зовет. Слышу, а у самой сердце прыгает. Нужли, думаю, и я вместе с тетей Марфушей не в своем уме, что со мной всякая живая тварь, всякая машина бессловесная ясным русским языком говорит?
Ну да где тут думать, поезд-то уж близко, думать некогда.
Схватила я фонарь, не больно-то ведь как развиднело, и как угорелая на рельсы, на самую середку, стою промеж рельс фонарем размахиваю взад и вперед.
Ну что тут говорить. Остановила я поезд, спасибо он из-за ветра тихо-тихо, ну просто сказать, тихим шагом шел.
Остановила я поезд, машинист знакомый из будки в окошко высунулся, спрашивает, не слышно, что спрашивает, - ветер. Я машинисту кричу, нападение на железнодорожный пост, смертоубийство и ограбление, разбойник в доме, заступитесь, товарищ дяденька, требуется спешная помощь. А пока я это говорю, из теплушек красноармейцы на полотно один за другим, воинский был поезд, да, красноармейцы на полотно, говорят «в чем дело?», удивляются, что за притча поезд в лесу на крутом подъеме ночью остановили, стоит.
Узнали они про все, вытащили разбойника из погреба, он потоньше Петеньки тоненьким голоском пищит, смилуйтесь, говорит, люди добрые, не губите, больше не буду. Вытащили его на шпалы, руки ноги к рельсам привязали и по живому поезд провели - самосуд.
Уж я в дом за одежей не ворочалась, так было страшно.
Попросилась: возьмите меня, дяденьки, на поезд. Взяли они меня на поезд, увезли. Я потом, не соврать, полземли чужой и нашей объездила с беспризорными, где только не была. Вот раздолье, вот счастье узнала я после горя моего детского! Но, правда, и беды всякой много и греха. Да ведь это все потом было, это я в другой раз расскажу. А тогда с поезда служащий железнодорожный в сторожку сошел, казенное имущество принять и об тете Марфуше сделать распоряжение, её жизнь устроить. Говорят, она потом в сумасшедшем доме в безумии померла. А другие говорили, поправилась, выходилась.
Хороший конец
В эпилоге «Доктора Живаго» неожиданно появляется новый персонаж – Танька Безочередова, бельевщица Таня. И вместе с ней в роман вдруг врывается, казалось бы, совсем несвойственная ему стихия того странного языка, на котором изъясняются обычно зощенковские герои:
– Ну, конечно, я девушка неученая, без папи, без мами росла сиротой. Вам, может быть, смешно, что я говорю, ну только говорю я, что знаю, надо войти в мое положение...
– Он ужасть как того не любил, чтобы дети, и кричал к топая ногами, что это одна грязь в доме и беспокойство. Я, кричал, этого терпеть не могу…
– Двор при посту был богатый, корова да лошадь, ну птица там, разумеется, разная, под огородом в полосе отчуждения сколько хочешь земли и, само собой, даровая квартира, сторожка казенная при самой путе. От родных мест снизу поезд еле-еле взбирался, насилу перемогая подъем, а от вас из Расеи шибко раскатывался, надо было тормоза…
– Я машинисту кричу, нападение на железнодорожный пост, смертоубийство и ограбление, разбойник в доме, заступитесь, товарищ дяденька, требуется спешная помощь.
(Борис Пастернак)
Если бы бельевщица Таня вдруг решила выразить себя, свое сознание и свой опыт в стихах, эти стихи были бы, надо думать, неотличимы от тех, которые собрал Зощенко в своей книге «Письма к писателю»:
Худая ветхая избушка
И как тюрьма темна
Слепа мать старушка
Как полотно бледна…
А у ней девчонка там в углу сидить.
Бедная рыдает, в холоду дрожить
Голод донимает
Есть она хотит
Руки не согреет
И дрожа сидит…
Бедная девчонка
Рано она встает
И дрожа по улече
Бедная снует...
Чтобы не прозябнуть
Чтобы не простыть
Чтобы не остатся
И как мать не быть.
Если сравнить этот тип сознания с тем, который запечатлен в стихах Юрия Андреевича Живаго, окажется, что пропасть, их разделяющая, даже более глубока и непроходима, чем та, что разделяла (воспользуемся еще раз терминологией Гумилева) германцев и римлян до великого переселения народов.
Между тем Танька Безочередова – родная дочь Юрия Андреевича Живаго.
Вообще-то говоря, такая метаморфоза даже в пределах одного поколения – явление не такое уж редкое. Как частный случай она не заключает в себе ничего невероятного.
Невероятное состоит в том, что точно такая же метаморфоза произошла с целым народом.
Впрочем, автор «Доктора Живаго», как видно, и не подозревал, какой жуткий, пророческий смысл несет в себе появление бельевщицы Тани в эпилоге его романа. В эпилоге романа ведь кроме Таньки Безочередовой есть еще и Гордон, и Дудоров. Они пытаются осмыслить случившееся, прилагая к бельевщице Тане по-новому зазвучавшие строки Блока: «Мы дети страшных лет России…»
Как ни мрачно смотрит Пастернак на трагедию русской революции, как ни отличен его взгляд от традиционно оптимистических воззрений, принятых всей советской литературой, но и он рассматривает случившееся как временное затмение, которое предстоит пережить. То, что случилось с Россией, – не смерть, а обморок.
Ты значил все в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуху не было, ни духу.
Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил.
Годы жизни «без Христа» («без креста») были для Юрия Андреевича Живаго долгим обмороком, чем-то вроде летаргического сна. Но как долго ни длился этот сон, ему все же настал конец. Спящий очнулся. Вот так же и Россия, рано или поздно, оживет от этого жуткого обморока и вернется к своему прежнему, христианскому бытию. Как Феникс, она возродится из пламени и пепла. И стихи Юрия Живаго (Бориса Пастернака) будут нужны ее новым детям, прошедшим сквозь «годы безвременщины», огонь, воду и медные трубы. Зощенко думал иначе. Он твердо знал: к прежней жизни возврата нет и не будет.
Товарищ Зощенко.
Простите, что беспокою, но нужда, честное слово, крайняя… Меня мучит целая уйма вопросов, которые не хватает храбрости разрешить самой и под давлением которых я нахожусь… Для большей ясности начну с начала: детство я провела на попечении немок, которые, кроме немецкой азбуки, пичкали меня «религиозным дурманом». Годам к девяти я была уже посвящена во все похождения Иисуса Христа и, в знак любви великой, называла его не иначе, чем Исуся Христуся…
Когда мне было одиннадцать лет, умерла моя мама, материальное наше положение больше чем пошатнулось, и немки улетели в трубу. Тут-то я стала «пролетаризироваться»: дни проводила во дворе, играла с разношерстнейшими ребятами и, конечно, читала Мопассана. Вот. Так отошли в предание бонны и «Исуся Христуся». Годам к 14 я знала наизусть добрую половину Есенина и не меньше Блока.
Позже пришли Маяковский, Асеев, Сельвинский – всех не счесть. О том, можно ли совместить Блока и Маяковского, – я тогда не думала. Это теперь меня смущает то, что я в одинаковой степени увлекаюсь как «Прекрасной дамой», так и Маяковским. Ведь это же разные полюсы – почему же я так? Сейчас мне 17 лет. Я поступила в этом году в Фабзавуч. И тут-то самое главное: если на теории у меня почти никаких расхождений с рабочим классом не было, то на практике оказалось, что ничего общего у меня с этими ребятами нету… В нашем ФЗУ ребята сморкаются под ноги, носят под ногтями траур и такие вещи говорят, какие «приличные люди» лишь на стенках уборных пишут. Когда начинается урок, то я молю бога (по инерции), чтоб он подольше продолжался, т. к. на переменке я себя совсем потерянной чувствую. И вот мне очень больно – я не привыкла себя чувствовать ижицей затерявшейся… Я и так иду на компромисс: если дома говорю – девочки, то в ФЗУ – девчата. Дома, когда ко мне цепляются, говорю – «как не стыдно», а в школе приходится говорить – «уйди, а то съешь по морде». Иначе не помогает. Возможно, что это просто условности – у каждой среды свой прием изъяснения, во всяком разе мне мой больше нравится. Меня эта имитация, подделыванье под кого-то здорово мучит. Такое впечатление, будто я примазываюсь к ребятам, а уж это – ни за какие коврижки. Или в самом деле соединиться, или удаляться восвояси… Не подумайте – интеллигентка в кавычках. Честное слово, что нет. Неужели в том, что между нами оказалась такая бездна, виноваты немки и «Исуся Христуся». Но ведь я давно с ними покончила… Товарищ Зощенко. Может, Вы мне поясните, как мне искать путь к рабочей аудитории. Или, может быть, совсем уйти из ФЗУ… Как бы Вы поступили, находясь на моем месте…
(Письма к писателю)
Письмо это – едва ли не самое интересное в книге. Автор его уж безусловно принадлежит именно к той категории читателей, которая воспринимала писателя Михаила Зощенко совсем не так, как воспринимала его критика.
Читательница воспринимает писателя, к которому она обращается, как «учителя жизни», задает ему самый насущный и жгучий вопрос: «Как жить?» Мотивирует она это так: «По-моему – человек, описывающий духовные флюсы, должен иметь от них средство. Вот почему я выбрала своей „жертвой“ именно Вас…»
Традиционный вопрос этот – «Как жить?» – носит отнюдь не частный характер, как это легко может показаться. Письмо бьет, что называется, «в нерв», в самую точку.
Изо всех сил девушка тщится доказать, что разногласий у нее с пролетариатом нет никаких, что она – не интеллигентка какая-нибудь, Боже упаси! Давно и бесповоротно рассталась она со своим интеллигентским прошлым, без сожаления выкинув «на мусорную свалку истории» все, что дала ей немка-бонна, от модальных глаголов до «Исуси Христуси» включительно.
От прошлого остались лишь сущие пустяки. Но с этими пустяками ей почему-то трудно расстаться: «Возможно, что это просто условности – у каждой среды свой прием изъяснения, во всяком разе мне мой больше нравится».
На самом деле, однако, речь идет не о пустяках. Семнадцатилетняя девушка советуется с писателем, специалистом по различного рода «духовным флюсам», по неизмеримо более важному поводу. Она спрашивает у него:
– Неужели это так уж необходимо – совсем отказаться от себя? Неужели я должна навсегда расстаться с тем, с чем мне – по каким-то, не совсем даже мне самой понятным причинам – расставаться смертельно не хочется? Так как же мне все-таки быть? Как жить дальше? Пытаться остаться собой? Продолжать любить стихи Блока, Есенина, Маяковского, Асеева, Сельвинского? Или «пролетаризироваться» дальше?
Вопрос не такой уж простой. Если говорить серьезно, тут не просто «духовный флюс», а настоящая духовная драма.
Как же ответил на этот вопрос тот, к кому он был обращен?
Я ответил этой растерявшейся девушке, что уходить ей из ФЗУ не следует, что аристократической среды в настоящее время в Союзе не имеется. И что такой уход опасен в том смысле, что это еще более усугубляет разрыв, и тогда наступит полная неудовлетворенность, как и у всякого человека, не имеющего своей среды.
– Да, ничего не поделаешь, надо «пролетаризироваться» дальше, – прямо и недвусмысленно отвечает Зощенко своей корреспондентке. – Тебе кажется, что Маяковский и Блок полярно противоположны. Ты сама изумлена тем, что ухитряешься любить их обоих. Но вот оказывается, что в сравнении с тем, что произошло в нашей стране, разница между этими поэтами не так уж и существенна. Как бы ни были они различны, даже полярны, – оба они для чего-то нужны тебе, А тем, чья среда тебя так тяготит, – очевидно, не очень. Потому что все они – и Маяковский, и Блок, и Есенин, и Асеев, и Сельвинский – в конечном счете принадлежат той, старой культуре, которую ты резонно решила выкинуть на помойку. Уйти из ФЗУ – это не выход. Оторвавшись от этой, не слишком нравящейся тебе, чуждой тебе среды, ты неизбежно окажешься в положении человека, совсем не имеющего своей среды. А уж хуже этого и быть ничего не может.
Таков был невеселый совет писателя своей читательнице. Единственный совет, который он мог ей дать.
И вот – результат:
Через месяц или два я получил благодарственное письмо. Девушка писала мне, что ее жизнь в этом смысле переменилась. Ее более не тяготят ребята из ФЗУ. Она беседует с ними о литературе и находит в этом чуть ли не свое призвание. Очень хорошо.
Этот удовлетворенный вывод ни в коем случае не следует воспринимать как ничего не значащую завершающую виньетку. Письмо девушки и ответ автора, вся эта драматическая история образует в книге совершенно законченную новеллу, подчеркнуто озаглавленную: «Хороший конец».
В названии этом нет и тени иронии. Зощенко стопроцентно искренен. Он на самом деле считает такой конец рассказанной им истории хорошим. Потому что он убежден: если бы девушка ушла из ФЗУ, порвала с той единственной средой, в которой ей теперь предстоит жить, ее ожидала бы неизмеримо более страшная духовная катастрофа.
В письме этой, как говорит Зощенко, «растерявшейся девушки был еще один вопрос, который ей самой казался куда менее важным, чем все остальные вопросы, ее терзающие:
И потом еще о литературе – почему так ругают конструктивистов. Неужели, если 60 процентов разбирают только печатным шрифтом, то остальные 40% не имеют права писать и читать письменным. Да ведь это скучно. Впрочем, я отклонилась в сторону. На этот вопрос можете, если время очень строго рассчитано, не отвечать, но на остальные очень Вас прошу – ответьте.
Ей показалось, что этим вопросом она «отклонилась в сторону». Но на самом деле речь шла все о том же: о дальнейшей судьбе русской культуры. О том, как этой культуре теперь быть, как ей жить дальше: «пролетаризироваться, опрощаться, ориентироваться на массу, еле умеющую разбирать печатный шрифт, или продолжать „писать письменным“.
Может показаться, что Зощенко воспользовался великодушным разрешением своей корреспондентки и отвечать на этот щекотливый вопрос не стал. Однако на самом деле он на него ответил.
Собственно говоря, совет не бросать ФЗУ был лишь конечным выводом, следствием, вытекающим из того ответа, который он дал – себе самому – на этот кардинальный вопрос. Он точно выполнил ее просьбу: ответил, как поступил бы сам, если бы был на ее месте. Да ему и не надо было ставить себя на ее место, потому что сам он тоже через это прошел. Он уже был на ее месте, в том же положении, что и она. И для себя этот вопрос уже решил.
Русская литература, по мнению Зощенко, должна была поступить так же, как должна была поступить его корреспондентка. Ей следовало «пролетаризироваться», навсегда забыть о своих «аристократических» замашках.
Может показаться, что этот вывод в какой-то мере совпадал с официальной идеологией, согласно которой в самое ближайшее время должна была пышным цветом расцвести новая пролетарская литература, новая пролетарская культура. На самом деле он не имел с ней решительно ничего общего. Официальная идеология предполагала, что эта новая культура будет небывалым, неслыханным взлетом, она как бы увенчает собою все лучшее, что до нее было накоплено человечеством. Данте, Шекспир, Пушкин – всего лишь ступени, ведущие к этой сияющей вершине. Вместе с тем они войдут в нее как один из элементов, как ее составная часть.
Вся мировая культура подвергалась жестокому, беспощадному отбору. Все ценности прошлого рассматривались только под одним углом зрения: способны ли они выдержать этот суровый экзамен? И если о ком-нибудь говорилось, что он этот экзамен выдержал, это воспринималось как высшая награда, как самый лестный комплимент. Такой чести удостаивались немногие:
Великая революция, подобная Октябрьской (впрочем, подобной революции мир вообще не знавал), ставит каждую ценность, созданную прошлым, под особое испытание. Многое из того, что продолжало бы существовать как живое, нужное и уважаемое, если бы продолжал существовать старый мир, с этим резким революционным переходом к совершенно новой эпохе может оказаться вдруг лишенным всякого значения или, в лучшем случае, подлежащим передаче в музей, чтобы занять там место, говоря словами Энгельса, рядом с каменными топорами. Этот экзамен огненного порога, отделяющего буржуазный мир от первого периода мира социалистического, Пушкин безусловно выдержал и, по нашему мнению, выдержит до конца.
(Анатолий Луначарский)
Итак, начальную – самую легкую – часть экзамена Пушкин выдержал. Можно надеяться, что он и впредь будет оставаться отличником, первым учеником.
Ну а выдержат ли это испытание они, люди новой эпохи? Для них ведь соприкосновение с Пушкиным – это тоже своего рода экзамен. Ведь не только они судят и будут судить Пушкина. В каком-то смысле можно сказать, что Пушкин,судит и будет судить их. Слава Богу, выяснилось, что «каменным топором» поэзия Пушкина в их глазах не будет. Но не выйдет ли наоборот? Не окажутся ли они в своих взаимоотношениях с Пушкиным в положении дикаря, изумленно рассматривающего предметы неведомой ему, высшей цивилизации и не умеющего даже представить себе, каково их назначение?
Такой вопрос у представителя официальной идеологии даже не возникает.
Года три-четыре назад я гулял по парку в Остафьеве – бывшем имении Вяземских, где Пушкин часто бывал…
В порядке экскурсии парк посетила небольшая группа комсомольцев: три-четыре парня, три-четыре девушки. Они с интересом ходили по музею, в который превращено жилье Вяземских, по парку и остановились перед памятником Пушкину.
Один из них наклонился (надпись стала несколько неразборчивой) и прочитал: «Здравствуй, племя младое, незнакомое».
Я стоял совсем неподалеку и был поражен необыкновенной уместностью, которую в этой обстановке приобрела надпись. По-видимому, поражены были и комсомольцы. Они как-то затихли и переглянулись между собой. Прямо к ним обратился великий голос из-за гроба. Маленькая комсомолка в красном платочке подняла к Пушкину глаза, полные некоторой робости, удивления, но и дружелюбия, и негромко сказала:
– Здравствуй, Пушкин.
(Анатолий Луначарский)
Надо ли говорить о том, как бесконечно далек был Зощенко от этого казенного оптимизма.
Да, он искренне считал, что русская литература должна стать «пролетарской», что она должна перестать писать «письменным» и окончательно перейти на «печатный шрифт». Он даже полагал, что не зазорно ей перейти и на «детские каракули». И более того! Вполне искренне считал он такой поворот событий хорошим концом.
Хорошим, потому что какая-нибудь незатейливая растительность, какой-нибудь одуванчик или даже крапива, выросшая там, где прежде росли дивные, редкостные цветы, – все лучше, чем почва, выжженная дотла, чем полное отсутствие всякой растительности, какой бы то ни было жизни. И может быть даже – возможна ведь и такая точка зрения, – может быть, одуванчик, растущий на вольном воздухе, в естественных условиях, чем-то даже и лучше самых что ни на есть великолепных роз и хризантем, выросших в оранжерее.
По-моему, они сплошь и рядом даровиты, часто изумительно «полны сил», но талантливость эта неотделимо слита с серостью… Они наивны и первобытно самоуверенны и как будто не поддаются органически культуре. Я к ним … питаю больше, чем симпатию, я чувствую к ним влечение кожное и кровное. Но считаю, что они тоже «жертвы» большевизма, как и мы, только по-иному. Нашу духовную культуру опозорили, заплевали и уничтожили, нас выбросили в пустоту, где, в сущности, кроме как заканчивать и «подводить итоги» – «хоронить своих мертвецов» – вроде моей поэзии, – ничего не остается. Их вырастили в обезьяннике пролетариата – с чучелой Пушкина вместо Пушкина, какого знаем мы, с чучелой России, с гнусной имитацией, суррогатом всего, что было истреблено дотла и с корнем вырвано. И получилась – бешеная одаренность, рвущаяся к жизни – как если бы была разорена оранжерея – весной, сквозь выбитые стекла, покрывая все, и мусор разоренья, и то, что в почве еще уцелело от редкостных клеток, все глуша, ничего не соображая, торжествуют, наливаясь соками на солнышке, лопухи.
(Георгий Иванов)
В каком-то смысле зощенковский «оптимизм» был мрачнее и пессимистичнее, чем даже самые мрачные прогнозы самых крайних скептиков и пессимистов.
Скептики и пессимисты, в отличие от представителей официальной идеологии, говорили об упадке культуры, о предстоящем неизбежном затмении пушкинского солнца.
У них и в мыслях не было, что вся эта великая культура погибла навсегда.
…уже эти люди, не видящие Пушкина, вкраплены между нами. Уже многие не слышат Пушкина, как мы его слышим, потому что от грохота последних шести лет стали они туговаты на ухо. Чувство Пушкина приходится им переводить на язык своих ощущений, притупленных раздирающими драмами кинематографа… И тут снова – не отщепенцы, не выродки: это просто новые люди. Многие из них безусыми юношами, чуть не мальчиками, посланы были в окопы, перевидали целые горы трупов, сами распороли немало человеческих животов, нажгли городов, разворотили дорог, вытоптали полей – и вот, вчера возвратились, неся свою психическую заразу. Не они в этом виноваты – но все же до понимания Пушкина им надо еще долго расти. Между тем необходимость учиться и развиваться духовно ими осознается недостаточно – хотя в иных областях жизни, особенно в практических, они проявляют большую активность.
Немало доброго принесла революция. Но все мы знаем, что вместе с войной принесла она небывалое ожесточение и огрубение во всех без исключения слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведет к тому, что, как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры, – ей предстоит полоса временного упадка и помрачения. С нею вместе омрачен будет и образ Пушкина… И наше желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке.
(Владислав Ходасевич)
Кого другого, но уж Ходасевича трудно заподозрить в стремлении быть «заодно с правопорядком», хоть в чем-то потрафить официальной советской идеологии. Но даже он, этот мрачный пророк, этот яростный противник всего, совершающегося в новой, революционной России, – даже он в самых крайних своих пророчествах не заходит уж чересчур далеко. Да, не исключено, что это затмение будет долгим. Но все-таки – временным. И как бы долго оно ни длилось, рано или поздно опять забрезжит рассвет. А не то – какой был бы смысл аукаться?
Таня – персонаж романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»; дочь Юрия Живаго и Лары Гишар (Антиповой) , родившаяся в революционный период и выросшая под надзором умалишенной сторожихи железнодорожного разъезда. Полное имя героини – Таня Безочередова. Её много лет спустя после Первой мировой войны и после смерти доктора Живаго случайно находит сводный брат Юрия – Евграф Живаго . Таня работает бельевщицей и ей мало что известно о настоящих родителях.
Мать она называет Раисой Комаровой. На самом же деле, генерал Живаго догадывается, что речь идет о Ларисе Гишар (Антиповой), которую увез с собой В. И. Комаровский . Девочка выросла в трудных условиях. Сторожиха Марфа, воспитавшая ее, оказалась в итоге в сумасшедшем доме, а Таня росла беспризорной, то и дело, попадая в исправдомы. О себе она говорит, что она девушка неученая, так как росла сиротой. Она понимает, что ее речь безграмотна и, возможно, смешна Евграфу, но он относится понимающе.
Он обещает племяннице позаботиться о ней, помочь с поступлением в вуз и просто быть рядом на случай необходимости. Таким образом, в финале романа становится ясно, что у Тани появился опекун и защитник в лице ее дяди. В этом смысле она, сама того не зная, повторяет судьбу своего отца, которого в свое время под опеку взяли супруги Громеко.
Роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» часто называют одним из самых сложных произведений в творчестве писателя. Это касается особенностей отображения реальных событий (первая и Октябрьская революции, мировая и гражданская войны), понимания его идеи, характеристики персонажей, имя главного из которых - доктор Живаго.
О роли русской интеллигенции в событиях начала XX века, впрочем, так же непрост, как и его судьба.
Творческая история
Первый замысел романа относится еще к 17-18 годам, но серьезную работу Пастернак начал только спустя почти два десятилетия. 1955-м помечено окончание романа, затем были публикация в Италии и присуждение Нобелевской премии, от которой советские власти вынудили опального писателя отказаться. И лишь в 1988-м - роман впервые увидел свет на родине.
Несколько раз менялось название романа: «Свеча горела» - название одного из стихотворений главного героя, «Смерти не будет», «Иннокентий Дудоров». Как отражение одного из аспектов авторского замысла - «Мальчики и девочки». Они появляются на первых страницах романа, взрослеют, пропускают через себя те события, свидетелями и участниками которых являются. Подростковое восприятие мира сохраняется и во взрослой жизни, что доказывают мысли, поступки героев и их анализ.
Доктор Живаго - Пастернак внимательно относился к выбору имени - так зовут главного героя. Сначала был Патрикий Живульт. Юрий - скорее всего, Георгий-победоносец. Фамилию Живаго чаще всего связывают с образом Христа: «Ты есть сын Бога живаго (форма родительного падежа в древнерусском языке)». В связи с этим в романе возникает идея жертвенности и воскресения, красной нитью проходящая через все произведение.
Образ Живаго
В центре внимания писателя исторические события первого-второго десятилетий XX века и их анализ. Доктор Живаго - Пастернак изображает всю его жизнь - в 1903 году теряет мать и оказывается под опекой дяди. В то время, когда они едут в Москву, погибает и отец мальчика, который еще раньше оставил семью. Рядом с дядей Юра живет в обстановке свободы и отсутствия всяких предрассудков. Он учится, взрослеет, женится на девушке, с которой знаком с детства, получает и начинает заниматься любимой работой. А еще в нем просыпается интерес к поэзии - он начинает писать стихи - и философии. И вдруг привычная и налаженная жизнь рушится. На дворе 1914 год, а за ним следуют еще более страшные события. Читатель видит их сквозь призму взглядов главного героя и их анализ.
Доктор Живаго, так же, как его товарищи, живо реагирует на все происходящее. Он отправляется на фронт, где многое ему кажется бессмысленным и ненужным. Вернувшись, становится свидетелем того, как власть переходит к большевикам. Сначала герой воспринимает все с восторгом: в его представлении, революция является «великолепной хирургией», которая символизирует саму жизнь, непредсказуемую и стихийную. Однако со временем приходит переосмысление произошедшего. Нельзя сделать людей счастливыми помимо их желания, это преступно и, по меньшей мере, нелепо - к таким выводам приходит доктор Живаго. Анализ произведения подводит к мысли, что человек, хочет он того или нет, оказывается втянутыми в Герой Пастернака в данном случае практически плывет по течению, открыто не протестуя, но и не принимая безоговорочно новой власти. Это-то чаще всего и ставили в упрек автору.
Во время гражданской Юрий Живаго попадает в партизанский отряд, откуда сбегает, возвращается в Москву, пытается жить при новой власти. Но работать, как прежде, он не может - это означало бы приспособиться к возникшим условиям, а это противно его натуре. Остается творчество, в котором главное - провозглашение вечности жизни. Это покажут стихи героя и их анализ.
Доктор Живаго, таким образом, выражает позицию той части интеллигенции, которая с опаской отнеслась к случившемуся в 1917-м перевороту как способу искуственно и утвердить новые порядки, изначально чуждые любой гуманистической идее.
Смерть героя
Задыхающийся в новых условиях, которых не принимает его сущность, Живаго постепенно теряет интерес к жизни и душевные силы, по-мнению многих, даже деградирует. Смерть застигает его неожиданно: в душном трамвае, выбраться из которого почувствовавшему недомогание Юрию нет никакой возможности. Но герой не исчезает со страниц романа: он продолжает жить в своих стихах, о чем свидетельствует их анализ. Доктор Живаго и его душа обретают бессмертие благодаря великой силе искусства.
Символы в романе
Произведение имеет кольцевую композицию: начинается сценой описания похорон матери, а завершается его смертью. Таким образом, на страницах повествуется о судьбе целого поколения, представленного, главным образом, Юрием Живаго, и подчеркивается уникальность человеческой жизни вообще. Символично появление свечи (ее, например, видит в окне молодой герой), олицетворяющей жизнь. Или метели и снегопада как предвестника невзгод и смерти.
Присутствуют символические образы и в поэтическом дневнике героя, например, в стихотворении «Сказка». Здесь «труп дракона» - потерпевшего в поединке с всадником змея - олицетворяет сказочный сон, превратившийся в вечность, такую же нетленную, как душа самого автора.
Поэтический сборник
«Стихотворения Юрия Живаго» - всего 25 - были написаны Пастернаком в период работы над романом и составляют с ним одно целое. В центре их оказывается человек, попавший в колесо истории и оказывавшийся перед сложным нравственным выбором.
Цикл открывает «Гамлет». Доктор Живаго - анализ показывает, что стихотворение является отражением его внутреннего мира - обращается к Всевышнему с просьбой облегчить назначенную ему участь. Но не потому, что он испытывает страх - герой готов к борьбе за свободу в окружающем его царстве жестокости и насилия. Это произведение и об известном герое Шекспира, стоящем перед сложным и о жестокой участи Иисуса. Но главное - это стихотворение о личности, которая не терпит зла и насилия и воспринимает происходящее вокруг как трагедию.
Поэтические записи в дневнике соотносятся с различными этапами жизни и душевных переживаний Живаго. Например, анализ стихотворения доктора Живаго «Зимняя ночь». Антитеза, на которой построено произведение, помогает показать смятение и душевные муки лирического героя, пытающегося определить, что есть добро и зло. Враждебный мир в его сознании разрушается благодаря теплу и свету горящей свечи, символизирующей трепетный огонь любви и домашнего уюта.
Значение романа
Однажды «… очнувшись, мы … не вернем утраченной памяти» - эта мысль Б. Пастернака, высказанная на страницах романа, звучит как предупреждение и пророчество. Случившийся переворот, сопровождавшийся кровопролитием и жестокостью, стал причиной утраты и заповедей гуманизма. Это подтверждают последующие в стране события и их анализ. «Доктор Живаго» же отличается тем, что Борис Пастернак дает свое понимание истории, не навязывая его читателю. В итоге каждый получает возможность увидеть события по-своему и как бы становится его соавтором.
Смысл эпилога
Описание смерти главного героя - это еще не финал. Действие романа на короткое время переносится в начало сороковых, когда сводный брат Живаго встречает на войне Татьяну, дочь Юрия и Лары, работающую медсестрой. Она, к сожалению, не обладает не одним из тех духовных качеств, что были свойственны ее родителям, что показывает анализ эпизода. «Доктор Живаго», таким образом, обозначает проблему духовного и нравственного оскудения общества как результата произошедших в стране изменений, которому противостоит бессмертие героя в его поэтическом дневнике - завершающей части произведения.
